Роман Немцы Александра Терехова. Читать онлайн. Часть шестая

Роман А Терехова: Немцы. Читать онлайн без регистрации. Часть 5.

Эбергард шел к машине, как легкораненый, морщась и трогая рукой себя: в каком месте задело?

Улрике не встречала, не выключила телевизор — на лежанке своей, боком, живот рядом, — ясно, ясно, как будто он не с работы, не для нее он допоздна каждый день… Эбергард посмотрел в зеркало, чтобы собрать нужное лицо, закрепить и запомнить и таким держать весь период использования.

Вот она — та, что тогда… А теперь лицо распухло в среднюю мордочку, губки поизносились, кожа измялась. Хотя и он… Улрике тихая, и он не подошел «что случилось», словно знали оба, что случилось; Эбергард бесился: не знает жизни, не умеет ничего сама, единственное достижение — разрушение его семьи, вычти из ее жизни Эбергарда с его возможностями — что останется? Пудра, рваные колготки?

— Я что, не буду ужинать сегодня? — пустой кухонный стол, неизменность позы.

— Извини. Сейчас. — Плакала только что? — Неважно себя чувствовала. Болел живот, — Улрике частями поднималась. — Думала, ты ел где-нибудь.

— Где? Где я мог поесть? — Что за бред!

Она вздохнула:

— Где-нибудь. Бывает, ты поздно приезжаешь и говоришь: был на встрече, поужинал…

Эбергард старался держаться подальше, скрывая забинтованный бок, бинты с распускающейся кровью, сожженную йодом кожу; она не может ничего знать, а словно — всё знает! — не может знать, и поэтому должна! — нажать! Отодвинуть!

— Я понимаю, тебе трудно. И когда родится малыш — будет трудней, но ты — дома, в покое… А у меня сейчас — ад, каждый день… Самые страшные дни в моей жизни. — Кому еще скажешь? — Решается наша судьба… Я не сплю… Я должен выдержать всё — спасти нас! Не знаю, получится или нет! Всё может кончиться хоть завтра…

Улрике застыла, защищающе схватившись за живот, захныкала (не знает! чист!):

— Зачем ты меня пугаешь? Зачем так страшно говоришь? Что случилось?

— Меня могут уволить, — сам впервые назвал вслух, окликнул возможное, и его пробила дрожь.

— Из-за выборов? — Улрике обняла его. — Если округ не наберет процент?

— Из-за всего.

— Всё равно. Ты не должен расстраиваться так. Мы же вместе.

— Ну и что?

— Пока все живы, пока живы наши мамы, здоровы детки — ничего страшного не происходит…

Дура, подумал он, я буду жить с дурой, зажравшейся, заспавшейся, забалованной дурой.

— Ты не поняла. Что всё сразу изменится. У нас не будет ничего!

— Да что значит не будет ничего? Ты будешь? Я буду? Эрна будет? У нас родится дочка. Что тебе нужно еще? Ты меня любишь?

— При чем здесь это? — Эбергард отстранился, встал и, раскопав на подоконнике нужное, швырял на пол. — Вот этого не будет, — каталоги отделочных материалов! — падали! — проекты квартирных комнат — в полный цвет! — Вот этого!! «Загородная недвижимость» — еще! — «Дома на Кипре — лучшие предложения», «Квартиры в Великобритании», «VIP-отдых с маленькими детьми» — ишь ты, готовится уже!!! — Вот этого! — срывал с запястья часы, дернул пиджачный ворот, распахнул холодильник. — Вот этого всего… И таких врачей! Таких машин! Всего, что у тебя есть, к чему привыкла! — не перечислять же, что покупал ей раньше и что с радостью и без счета себе и своей маме купила за последнее время сама — за его деньги! — должна понимать!

— Ты устал… Перемены, может, и к лучшему… У всех бывают трудности. Мы справимся. Выберешь другую работу, еще лучше…

Он цапнул чашку — разбить!!! — но увидел, как почернели от страха глаза Улрике, и унял себя — не понимает, живет как гусеница…

— Ты знаешь, как я работаю? Ты знаешь, откуда у нас деньги? Не знаешь. А тратить нравится! Я двенадцать лет — вот с такого, — показал на пол, — и цеплялся сюда, сюда, сюда, выстраивал отношения, пробивал… Это такая игра, в которой нельзя начать еще раз: или ты идешь дальше и только вверх, или — тебя больше нет. Мне скоро сорок лет, если ты забыла! И я уже привык жить со всем этим, уже привык к своему будущему — я не представляю, как мы будем без всего этого!!! Меня никто больше не возьмет, за мной никого нет! И за тобой никого нет! Сдавать квартиру, самим ехать за кольцевую… Сейчас окончательно делится народ — кто встроился, пойдет навсегда наверх, остальные навсегда вниз. Понимаешь?! Такого времени больше не будет!

— Почему так грубо со мной?.. Может быть, я не понимаю — я ничего не понимаю! Но почему так со мной — я же беременная, мне нельзя волноваться… — Улрике повалилась на диван, и он внимательно наблюдал и слушал, словно добивался именно этого, как плачет она в сомкнутые ладони, в свою темноту. — Ты же не один… Скольких уже монстр уволил… И Фриц, и Хериберт…

— И они трупы! И они без будущего! И ты даже не представляешь, сколько они заплатили, чтобы их взяли хоть куда-то…

— Но ведь не обязательно нам… Нам немного нужно. Просто жить. Как живут люди…

— Со мной ты жила по-другому. И тебе нравилось. Ты привыкла. И рассчитывала на это. Ты не знаешь, как это: «просто жить». Поедешь с младенцем на метро? На санках в районную поликлинику? Ты хоть раз там была? Ты видела тех врачей?! Чем? Чем мы будем жить? Изучать тайны мебельных царапин? Куда шурупы укатились? — жал и жал на курок, бесясь, что мишень не падает. — Смотреть, как собачки играют во дворе? Ругаться с продавщицами? Скидки ловить? Откладывать на отдых? В Крым, в частный сектор? Бегать с места на место за «достойным вознаграждением» — да вся Россия молится: «Достойного вознаграждения!» А если у тебя заболеет мать и потребуется операция… А мне?! A-а, что с тобой говорить…

— Я тоже пойду работать.

— Вертеть задницей в коридорах? Ты уже наработала, спасибо! Ты не понимаешь, как сейчас мне, — показалось: побегал вокруг нее и сам впервые вдруг понял по-настоящему: да, умрет посреди жизни, — мне нечем жить!

— Ты любишь меня? — спросила Улрике с бессмысленным упорством, словно «веруешь в Бога?», «да» надо говорить вслух, чтобы голосом показать его слабость. — Это главное. Что ты не один. Никогда не останешься один. И я не одна. И наша маленькая — не будет одна. Мы что-нибудь придумаем.

И долго сидели на кухне обнявшись, просил прощения, осматривал показавшееся огромным тело Улрике: это мой груз, моя опухоль, обуза, никогда уже не бросить — заложник; сжал ее локоть, кожу на локте, прежде нащупав пальцами: не ошибся ли, не одежная ткань, и щепотью сжал — Улрике грустно-притихше качнула головой, дрогнув губами.

— Больно? — спросил он внимательно, Улрике виновато моргнула, словно за чем-то таким он ее застал, и Эбергард убежденно повторил: — Больно.

Как пишут: «ночью того же дня»; ночью того же дня: Эбергард пытался вбить себя в точку во времени, гвоздем в серую доску, но она, точка, ускользала, вспоминал день и — нет, ему не становилось больно, а просто непонятно — прожил день и всё это делал какой-то другой человек. Зачем он так?

Хотелось: я, я… Но некому, он (как и всякий) мог жалеть деревья. Рубашки. Любимая рубашка! Пляжные тапки. Животных. Мясо нельзя кушать! Но не людей — и никого не жалко, только предметы, но не другие жизни других людей.

— Меня грызут красноухие псы.

Улрике спала, не слышала, он пытался объяснить, кто гонится за ним, почему нельзя останавливаться, не остановиться уже никогда.

Не волновался, но часа ждал; в какое-то слабое, невыспавшееся, обреченное мгновение ему показалось «неважно», но когда Пилюс позвонил: «Зайди», Эбергарду показалось: посветлело, на улице посветлело, а потом (еще веселей почувствовал он) будет весна. Скорее!

— Отзаседались, — щурился Пилюс (вернулся с ярмарки!) и дразнил, но ясно уже — всё. — Заявился всётаки второй участник. В последнюю минуту! ООО какое-то «Добрые сердца — XXI век», но ди-и-икие: название фирмы написали прямо на конверте! — Пилюс захихикал. — Ну мы их и исключили из состава участников за нарушение правил представления аукционной документации. Визжали: мы вернемся, вы пожалеете! Но у нас юристы, у нас аудиозапись… Так что, Эбергард, — один допущенный участник. Он же победитель, «Тепло и заботу каждому», — Пилюсу хотелось долго про это: преодоленные препятствия, превратности, тяжесть борьбы — он весь еще там, еще напряжены мышцы. — Выиграли! А знаешь, почему выиграли? Потому, что мы вместе. Когда мы вместе — можем всё! Слушай, у нас завтра делегация деловых кругов, сделай обед, шестнадцать человек плюс восемь вип, — и еще долго и липко; в кармане у Эбергарда пойманно-насекомо настаивал телефон — раз-раз-раз-раз-разраз, — Эбергард внимал, соглашался, помалкивал, уточнял, восхищался, благодарил и — вырвался наконец — все звонки от «Быдло-2» — от Романа; набрал зомби-Степанова:

— Всё в порядке. Пусть ваш партнер мне не звонит.

— Прошу простить. Просто волнение… Несанкционированно.

— Подписывайте контракт и подавайте в «одно окно» префектуры на подпись. Позвоню по дальнейшему.

— Мы готовы.

И остановился — всё. Можно не бежать. Рассмотреть, заметить зиму. Но — также вдруг останавливались и замирали у окон коридорные прохожие, еще открывались двери и на зов выбегали люди, елочными гирляндами вытаскивая за собой других, — что видят они? И Эбергард опустил глаза в префектурный двор — черная «ауди-восемь» вползала в распахнутые ворота и мимо почему-то гаражных дверей, затухающим полукругом — до полного замирания у крыльца; выскочивший охранник открыл заднюю дверь, замер, замерли все, застыли и долго, долго, долго не происходило ничего, не шевелилось, не звучало, только кричала застрявшая в лифте (Эбергард думал: запомню навсегда) Зябкина из управления экономики, страдавшая боязнью тесных пространств, — все ждали, глядя в темное нутро машины, пока там что-то не ожило, сдвинулось и полезло наружу — из больницы вернулся монстр, на выборы! Все бросились прочь, по кабинетам, успеть до его взгляда по окнам, Эбергард, прыгая через две ступеньки, несся по пожарной лестнице в прессцентр — на место работы!

Поднявшись, монстр вызвал повариху (у нее заранее тряслись колени и текли слезы), теряя пуговицы, монстр расстегивал рубаху и рвал бандаж, чтобы показать швы, и орал: «Гляди, до чего довела твоя кормежка!» — повариху уволили, а следом секретаршу Шведова — та просто попалась на глаза; секретарша до ночи сидела в гардеробе и плакала и боялась подняться на свой четвертый этаж за шубой и сумкой, чтобы не встретить монстра еще раз.

К выборам всё шедшее и так слабо ослабело еще и померло: снятая «Родина» не призвала к бойкоту, хищению бюллетеней, к «против всех!», а отползла и сидела, не звуча, испаряясь и ожидая дальнейших команд, «Партия жизни» заткнулась, а коммунисты с первого дня не покидали отведенного загона; депутат Иванов-2 на последние деньги напечатал газету, где его хвалила теща, первая учительница и два пенсионера, — тираж перехватили и вывалили в овраг природоохранной зоны «Долина реки Жлобень»; ночь накануне голосования дворники и сантехники под присмотром милиции разносили по подъездам листовки «Единой России», с утра психовавший мэр (продлят полномочия? нет?) решился выступить с прямым «придите и отдайте голоса достоинству, ответственности и единству России!», но к обеду пришел «отбой!»; размеренный, ясный день, без происшествий; Эбергард послал Хассо улыбающуюся эсэмэску: «Много думал о последнем нашем споре. Всё-таки ты неправ. Поступай, как знаешь, а я всё равно ОТДАМ СВОЙ ГОЛОС „ЕДИНОЙ РОССИИ“!!! И я по-прежнему считаю, третий срок Путина — спасение для России» — без ответа; голосовал Эбергард в заплеванной школе, по месту прежнего жительства, всё привычно: бредущие старики, милиционеры с белыми воротниками, торчащими из-под великоватых бушлатов, роспись вверх ногами в ведомости, коробки шоколадных конфет, скучная медсестра, сниженные цены в столовой, на сцене ряженые русичи, с плюющим звуком выстреливаются ленты тускло переливающейся фольги; вдруг — давно собираюсь, всё никак, почему не сейчас? — Эбергард попросил остановить возле церкви и разборчиво написал «за здравие», «за упокой» под страшными рукописными просьбами помочь беременным матерям семилетних мальчиков, больных раком мозга, и оказать содействие в прогуливании и переодевании безногого — расклеено на бревенчатых стенах; посмотрел расценки: за сотню предлагали вечное поминовение в каком-то знаменито отдаленном монастыре одного имени — подходяще.

— Эрна, — оказался рядом, вспомнилось, не удержался, — я в церкви, у рынка. Куда мы ходили с тобой на крестный ход. Думал, вдруг встречу тебя.

— Я в гостях, — поторопилась она и добавила для верности: — На даче.

— Подаю записки за всех наших. Твои прадедушки, прабабушки, мамины папа и мама. Никого не забыл?

— Напиши Машу.

Вспомнила давнюю кошку, и не откажешь; Эбергард дописал «Мария» и только вздохнул, когда кассир уточнила:

— Все православные?

Свернув и просунув записки в щель ящика, поставленного под иконами, он вдруг понял: за день голосует второй раз.

В восемь избирательные участки закрывались; Эбергард подъехал к половине десятого в ДК «Высотник», где в избирательной комиссии председательствовала Виктория Васильевна Бородкина. Как и всякая служивая женщина, «выбиравшая» не первый раз, Виктория Васильевна в период от «начало подсчета» до «сдачи» не могла сидеть, не могла неподвижно стоять, не могла не кричать и казалась пьяной.

— О, Эбергард, — и обняла, хотя прежде не дружили. — Так хочется к кому-то прижаться.

— Пожалуйста. Но осторожней. А то получится надолго.

— А как бы хотелось надолго… — Виктория Васильевна сделала вид, что слабеет в его руках, они выбрались из фойе, где лысые и полуседые разнополые люди укладывали в мешок стопки подсчитанных бюллетеней, и свернули в комнату с табличкой «Детский фольклорный коллектив „Радуга счастья“» — там усатый управский системный администратор в углу, очищенном от нарядов красных девиц, молодцев и хлопцев, избавившись от пиджака, подолгу, боясь сморгнуть, смотрел в монитор, будто карауля проплывание чего-то малоизученного и подводного, а потом, не сразу решившись, всё-таки шлепал указательным по единственной клавише с такою мукой, словно она была раскалена, — в угол монитора была воткнута квадратная бумажка с красно-маркерными «68» и «89» — за «Единую Россию», за Медведева — меньше получиться не могло.

— Получается? — Бородкина махнула Эбергарду: да разгреби что-нибудь и садись!

— Сошлось, — не очень уверенно сказал системный администратор, — всё бьется. Вводить?

— Виктория Васильна…

— Да, дорогой Эбергард!

— Скоро суд. Нельзя как-то активизировать, что ли, позицию опеки?

— Опять! Да мы и так уже нагнули… Против всяких правил. Без обид, Эбергард!

— Виктория Васильевна, — постучался и всунул голову гуманитарный и тайно в чем-то ущемленный природой мужик из тех, что крутятся возле ветеранских организаций и носят на пиджаках не угадываемые никем награды, — «яблочница» протокол не подписывает.

— Приведи. Дорогой Эбергард, мы, муниципалитет, органы опеки, — должны быть на стороне ребенка! Не амбиции родителей, не… Пришла? — администратор подусох, и за монитором его не стало видно, Эбергард почему-то отодвинулся от стола; едва вступившую с уже начатым словом полуслепую (Эбергард увидел только огромные выпученные очки и защищающе взметнувшуюся руку в вязаном рукаве) женщину уборщицкого вида Бородкина пихнула за шкаф. — Ты че? — сквозь какие-то отбивающиеся мяукающие звуки, не складывавшиеся в человечьи слова: — Ты бюллетени считала? Ты видела? Ты здесь жрала? Ты здесь сколько сожрала? Ты сколько домой брала? Знаешь, что участковый видел тебя пьяной? Ты протокол видела? У тебя ребенка в сад взяли? По очереди — да? Рванина! Ты вообще почему живешь? Ты в округе живешь? Ты чего? Протокол видела? Иди — подписывай! — Выволокла, пихнула в коридор и заперлась на ключ.

— Виктория Васильевна, может, не стоило… прямо так, — тихо (переживаю за вас) спросил Эбергард.

— А что мне сделают? Все знают, я бывший завуч! Так… Во главу угла — интересы ребенка, девочки, а они требуют домашнего тепла…

В дверь по-милицейски постучали, властно и громко: откройте немедленно, мы знаем, что вы здесь!

Системный администратор почему-то по-быстрому влез в пиджак и застегнулся, шепотом спросил:

— Может, не вводить?

Бородкина поглядела на дверь, на Эбергарда, на него — системный администратор удивленно пощипывал усы: откуда у него на лице вот такое вот появилось?

— Это почему?

— А вдруг прокуратура?

— Какая прокуратура? — Бородкина от души рассмеялась: «кто тебе рассказывал?», «и ты веришь?», «такое бывает только в сказках!» и показала Эбергарду, на всякий случай — молча: нет, с опекой больше она не сможет, что могли — делали, оказывали уважение, но есть предел, закон превыше земных сил…

Страшно постучали опять — без оклика, от этого страшнее. Виктория Васильевна недоуменно взглянула на телефон: свои бы позвонили; встала, оправила нарядную блузку и отперла — ввалился глава управы «Смородино», сменивший Хассо Ваня Троицкий, племянник какого-то древнего монстрова друга, прозванный в районе Поляроид за привычку при объезде территории всех увольнять: «Снять с должности!», «Снять!», «Снять!»

— Не вводите! — гаркнул Ваня. — Нужно семьдесят один по «Единой России», а по Медведеву — девяносто четыре! Префект позвонил — округ должен быть лучшим! Что делать? Что делать, Виктория Васильевна? Спасайте — я денег привез! Еще привезу! Надо решать! — и хватал за плечи системного администратора, пытавшегося что-то показать на мониторе: — Отставить! — дергал компьютерные шнуры.

— Не истери! — наперекор кричала Бородкина и сильно схватила вспотевшего Ваню за локоть. — Пошел вон, сопляк, не мешай! Я всё поняла, езжай в управу и жди. Не показывай никому деньги!!!

— Семьдесят…

— Запомнила — семьдесят один и девяносто четыре! Вали! Нет на тебя времени! — вытолкала Ваню Поляроида, растерла щеки, лоб, хлопнула ладонью о ладонь. — Видите, с кем работаю?! Орет, а сам — даже не представляет, как делается. Что за люди они, а? Откуда они к нам? Собрал председателей участковых комиссий: за каждый сверхплановый процент я заплачу по три тысячи долларов. Вы представляете? Не могут по-другому решать. А если еще мэра уберут…

Эбергард соглашался; напрасно приехал, Бородкина уже не слышит, забыла, она бормотала:

— ДК заминирован, членов комиссии выводим… Приезжает милиция… Я остаюсь с опечатанным мешком с бюллетенями… Девочек спрячу под лестницей — они помогут… Два часа — пока милиция со спаниелем всё не спеша так… И успеем, — и неожиданно: — Эбергард, позвонишь в ОВД? Ты же на улицу, я не могу своих посылать, пусть уж лучше у меня на глазах, позвонишь? Миша! — Заглянул милицейский лейтенант. — Проводи до таксофона… Знаешь, где остановка? Эбергард, спасибо, дорогой!

Кончался день, под снегом, аукцион выигран, выборы проведены, не трогает пока Гуляев, смирился, через месяц он выиграет суд, сегодня говорил с Эрной… Лейтенант довел до таксофона, сам набрал номер ОВД «Смородино» (Эбергард никогда не пользовался таксофонами, оказывается, оплата карточкой) и передал трубку, убедившись: есть ответ!

— Говорите.

— В ДК «Высотник» заложено взрывное устройство.

Следующий день — до обеда округ отсыпался; вице-премьер Ходырев накручивал мэра: выборы проведены нормально, только на Востоко-Юге префект самоустранился, пустил на самотек, надеялся на угрозы; на понедельничной планерке мэр поблагодарил «всех», но повторил: «Востоко-Югом я недоволен!»; во вторник правительство отменили, в среду монстр с тяжелыми предчувствиями (так надеялись все) отправился на возложение венков в ознаменование годовщины окончания Сталинградской битвы, но вернулся, как показалось, веселым. Мэр, поклявшийся весной «доработает до Нового года и — хорош!», заявил «окружившим его после возложения школьникам», что «еще не знает», останется ли, а высунувшийся из-за мэрского плеча лысый председатель гордумы самодовольно жмурился: «Это решит победившая партия!»; все замерли: что Путин?

Гуляев разговаривал с Эбергардом добро (за январь Эбергард внес на пару дней раньше срока, пожалуйста — увеличенный процент!), но как-то отстраненно, отрезанно (казалось от страха?), заезжал «поздравить» зомби Степанов, обрадованный, что Эбергард понял его вопрос: скоро подпишут контракт?

— Узнаю в общем отделе. Как там в законе? «В течение семи-десяти дней»? Пока юристы, замы завизируют… Сами понимаете: сейчас никому ни до чего. Пока не решится главное. — Еще они обсудили слухи, что монстра повышают, уходит в губернаторы или со своими миллиардами (уже точно на этот раз) вливается в империю Вексельберга; наступила и пошла страшная неделя, уволили начальника отдела кадров (отработал полгода), монстр кричал замам: «Вы — стадо баранов! Вы не видите, что волки вокруг! Слабых будут резать!»; приносимые на подпись документы префект швырял теперь на пол поближе к выходу и заставлял докладчиков подбирать: «Так вы запомните! А то всё, что я говорю, — люди не запоминают»; испуганным крался по коридорам даже Кристианыч, встретив возле туалетов Эбергарда, тихонько пояснил: мэру про выборы стуканул председатель гордумы, избиравшийся от Востоко-Юга.

— Он по состоянию на девятнадцать сорок проигрывал три процента. Испугался, что не успеем, — Кристианыч отчетливо произнес, — нивелировать.

Напряжение есть, — посерел, занавесил глаза, слился со стенами. — Ты когда планируешь завершать по аукциону?

— Как договаривались. Получат контракт на руки и…

— Еще не получили? — не отпуская Эбергарда, не добавляя ничего, обозначая, сгущая какую-то вину… стояли так долго, пока Кристианыч наконец-то не… — У префекта день рождения завтра. Было бы красиво завтра внести. Он бы оценил.

В общем отделе девушка Лена, что Эбергарду нравилась, посмотрела, краснея, в компьютере «Контракт на обеспечение бесплатного горячего питания в учреждения управления культуры…»:

— Так… Вот — Хассо согласовал, Шведов… Юристы, социалка, управление делами, Гревцева — всё согласовано. Вот — с пятницы в почте у префекта… Пока не отдал, ждем каждый день.

Надо внести завтра. Не надо. Оставить, как договаривались, после выдачи контракта. Если завтра утром почту отдаст… Шел и останавливался. Возвращался, шел. Пусть идет как идет? А вдруг — те самые секунды, время толщиной в волос, когда решится про него? Эбергард не может подчиняться уставшему телу, сдохшей душе и ослаблять руки — непрерывно решать свой вопрос, останавливаться посреди течения, упираться — давить, разворачивать, куда надо. Уже звонил, но сам не верил, не понимал, что делает это:

— Роман. Это Эбергард, — лениво и поддерживаясь незавоеванной позиции «свысока». — Аукцион состоялся. Поздравляю. Контракт согласовали, на подписи у префекта. Префект подпишет, зарегистрируем, отдаем, и подавайте документы на аванс.

— Понято, — у Романа шумел какой-то ветер и трубно отзвучивало эхо, он понимает, что не ради «поболтать» позвонил Эбергард, что главное «дальше». Что?

— Только, Роман. Небольшие изменения. Вопрос, который мы договаривались закрыть при получении контракта, надо закрыть завтра. До двенадцати.

Роман переспросил, повторил, для атмосферы выматерился куда-то в сторону и:

— Не имею такой возможности. Чисто технически. В указанное время по сумме полный объем. И вообще.

— Степанов в день аукциона сказал: у вас всё готово. Это он так шутит?

— По-другому договаривались, — очень тихо говорил Роман. — Получаем контракт и — закрываем вопрос…

— Вы — единственный участник аукциона. Мы исключили из числа участников восемь юрлиц, — приврал Эбергард, — компания «Тепло и заботу каждому» — победитель. Протокол утвержден. Результаты аукциона на портале правительства города. Какая тут, на хрен, подстава?! Контракт подписан, но префект третий день не отдает почту! Там нет вопросов! Если завтра не решим — вопросы могут появиться.

— Я не могу так. Сначала одно. Всегда вообще вносили с аванса!

— Сейчас всюду так, это такое время!

— Если только — половину.

— Всё, благодарю.

Звонить Степанову — слабость, зомби должен забояться и позвонить сам; Улрике — опять! — плохо чувствовала себя вечером, мучила его: «Что случилось? Ничего не случилось? Посиди со мной. Положи руку сюда, выше. Ты же пойдешь со мной на роды? Поговори с нашей девочкой…»; только очень поздно, подтверждая его расчеты, — Степанов позвонил.

— Трудимся, подводим выборные итоги, ждем стратегических решений… По вашему вопросу — осложнений нет. Есть только маленькое пожелание, к которому вашему человеку лучше прислушаться… Знаете, делаем первый шаг… Будут и еще аукционы… Чего бояться? Вы работаете со мной. Я никуда не денусь.

Зомби стонал, покряхтывал, ныл, обращался с Эбергардом бережно, замолкал, но заканчивать разговор не смел: вдруг возникшее вот это самое всё само по себе уляжется и вывернет и как-то по-другому успокоится удобным для всех способом.

— Спокойной ночи, — пожестче обозначил Эбергард пределы времени. — Мне добавить нечего. Товарищей лучше не раздражать. А то знаете, как бывает: то контракт потеряется, то аванс зависнет, то контрольно-ревизионное управление заедет проверить, готово ли ООО «Тепло и заботу каждому» осваивать средства — кому это надо?

И отключил телефон, чтобы не обнаруживать своего ожидания и поспать, но стоило задремать — Улрике разбудила:

— Так страшно… Я ведь сегодня не рожу? Не отпускай мою руку! — Ей хотелось сесть, и Эбергард поднимал ее в постели, подпирал подушками, она успокаивалась, согревалась и просила. — Спи, спи… — Но стоило — и: — Не спишь? Поговори со мной… Давай помечтаем… Как переедем… — Какая нужна коляска, ванночка… постельно-упаковочная принадлежность для перевозки ребенка из роддома на место проживания называется, оказывается, «конверт», конверт перевязывается лентой определенного цвета — почему раньше этого не знал? Утром, в шесть, Эбергард включил телефон, подождал, но не клевало и не поймалось, только почистив зубы, обнаружил в сетях дошедшую, посланную среди ночи эсэмэску от «Быдло-2»: «В 11–30» — сделано! теперь казалось: не сомневался, и перестал спешить; позавтракали вместе и много смеялись в то утро над страхами ночи, перебирали девичьи имена — «как мою бабушку», «как твою маму», Соня, Маргарита, и всё, как и прежде, казалось прозрачным, постижимым и подвластным ему: вот даже Улрике почувствовала, что срослось у него, наладилось, выправилось, и счастлива — он может всё, что захочет, достиг и — получает.

— Господи, как же я тебя люблю…

С утра в день рождения монстра инвесторы и гонцы из «города» с коробками, пакетами, баулами и тщательно запеленутыми продолговатыми тяжелыми предметами, похожими на гробы (похоронно тащили в три обхвата), невысыхающей насекомой тропой потянулись через двор — поздравлять; в приемной скопился жутковатый сумрак из букетов роз; даже не попытавшись спросить места в очереди или записаться для истории (монстр внимательнейше просматривал записи, кто за кем и вообще: кто), Эбергард оставил «от пресс-центра» лукошко: банки марийского меда и кедровые шишки — мед монстр любил, может, оценит; в девять тридцать вошли поздравлять начальники управлений (женщины пели самодеятельно сочиненное на русский народный мотив, монстр страдал), в десять тридцать — все двенадцать глав управ (никто не брал отпуск в начале февраля, поздравлять лично!) внесли напольные часы (помощник префекта Борис собрал по штуке евро), в одиннадцать поздравляли замы — золотой колокольчик; на три объявили благодарственное ответное чаепитие для «членов коллегии», обещали: приедет Кобзон; монстр отсылал полученные букеты избранным дамам, сопровождая собственноручными записочками «в ознаменование моего дня рождения», — все боялись высунуться в коридор, одна пьяная Зябкина из управления экономики, наряженная по случаю праздника в немыслимую кофту (в этот день постарались: кто надел кожаные штаны, кто навернул мохнатый шарфик на шею, кто поднял и закрепил дыбом волосы), получив букет, гуляла из кабинета в кабинет просить «таблеточку» от болящей головы или рюмку коньяка.

В половине двенадцатого Эбергард не вышел из префектуры, дождался звонка: на месте; но еще десять минут просматривал цены на греческую недвижимость (бассейн и две спальни, не далее километра от моря) — это им надо! их надобность! он — выше, они при нем, у него есть Дела, а это — всего лишь ежедневный малозначимый технический момент, — на воздухе в зиме он не застегнул пальто — нет времени, даю минуту! — кошачье и змеино улыбался встречным: машина сменяла машину — такой день, день рождения у папы…

Роман ездил на ухоженном и свежевымытом «мерседесе» двенадцатилетнего возраста, стоимостью навряд ли больше двадцатки — из машины одновременно в разные стороны вылезли и встали по бокам подышать, бессмысленно улыбаясь, два грязнолицых бойца из кавказских республик в таких потрепанных спортивных штанах, что Эбергард взглянул им на ноги: не босиком хоть?

Он разместился на заднем сиденье, но дверцы не закрыл — зачем? взять и пойти — рядом лежал пакет из «Седьмого континента» особой прочности и увеличенной вместимости, скрывавший внутри черный мусорный пакет.

— Пересчитаете? — куда-то в сторону спросил Роман, трогая языком зубы, — так у него всё болело, ломало его. — Пачка — пятьсот тысяч. Пятьдесят две пачки. Получается — двадцать шесть. Не хреново так подкормились, да? Мне бы! — зыркнул: вправо, налево, и переправил Эбергарду трясущийся лист бумаги. — Есть, чем писать?

— Что?

— Черкните, уважаемый, — Роман протягивал также трясущуюся ручку, — столько-то получено, я такойто… У нас тоже бухгалтерия. Только — правой рукой!

Эбергард, как и собирался, быстро выбрался из машины, но — пустой, совсем в другой, опять пострашневший, непостижимый, неуверенный день — сразу застегнулся; теперь беречь силы, беречь телесное тепло, он не может заболеть и отстать от общего движения к теплу (Роман покрикивал что-то в спину) — кто? — его придержал за рукав Леня Монгол:

— Уже поздравлял? Большая там очередь? — прятал от снега обыкновенный букет в одиннадцать — тринадцать примерно шипованных единиц кремового цвета и прижимал локтем к боку дубленки подарочный сверток.

— Скромно ты.

— Он такой привередливый. Кто говорит: часики принеси. Он на совещаниях в мэрии у соседей всегда часики рассматривает. Кто говорит: по золоту интерес есть… А когда мне ездить выбирать? Купил хороший портфель и уложил в него: так, так, так и вот так, — Леня Монгол показал, сколько поместилось пачек. — Как думаешь?

— Лучше всего.

— Ия. Готовился. Ты видишь, что я с утра у стилиста? Туфли — вон, видал?

— Сила.

— А с кем это вы там друг друга… недопоняли?

— Один коммерс.

— Глаза у него воняют. Как ты? Всё судишься? Всё обрываешься?

— А у тебя как дела? — Эбергард вспомнил, что деньги не взял, пуст, ничего из рассчитанного опять не получилось.

— Из Ставрополья бригада какая-то начала наезжать. Третий труп за год. Перед тем как грохнуть, шлют клиенту три пустые эсэмэски. Эту молодежь не понимаю, — Леня Монгол выпучился. — На хрен эсэмэски?

— Наверное, так в кино.

— Ага. В американском кино. Но мы-то — русские! Или мы больше не держава русского народа? — больно хлопнул Эбергарда по спине. — Пойду.

Эбергард сделал вид: мне тут надо еще… Чтобы не идти рядом, чтобы не слушать, прошелся вдоль машинных морд, взвешивая телефон в замерзающей ладони: какие вспомнить-придумать дела?

Роман — вышло! — ступал по его следам, сжав пакет свой за горло и перекрутив:

— Что ты бегаешь? Надо решать — давай решать, мы — соответствуем, — сильным, низовым каким-то движением сунул в руку Эбергарда пакет — вот она, волнующая тяжесть новых возможностей. — Если пошли вместе, то какое-то понимание, а мне непонятно, — Роман, мокроголовый, облитый какой-то удушающей туалетной водой, тянул свое лицо к нему, скалил кривые зубы, — я не привык так к деньгам относиться. Мне их, блин, никто не носит. Вот как тебе. Благодарят с аванса, на счет мне упало, я отдал — день в день. А ты нас жмешь — под контракт. Ладно, ты нажал, мы договорились. Теперь вдруг — нет, не так, отдайте ни за хрен, просто под слово, а я не знаю, кто ты…

— Че ты плачешь? Аукцион выиграли. Завтра-послезавтра получаете контракт. И меня здесь больше нет, работайте с управлением культуры!

— Ты меня не дослушал, эй, деятель! Куда ты пошел? Он пошел…

Эбергард сдерживал шаг, выравнивал, успокаивал и, удалившись на расстояние, прячущее звуки, мучительно повздыхал и позажмуривался, опустил плечи: тяжесть, никогда облегчения — не догоняют? — вот! — кому позвонить:

— Евгений Кристианович, есть возможность сегодня отдать документы. По тому вопросу.

— Профи, — отчеканил Кристианыч, показалось: мало. — Вижу взрослого человека. Я думаю, будет правильным отдать документы нашему другу, я здесь лишний — это твой результат.

В пресс-центре Эбергард, не сняв пальто, радостно, влет отсчитал свое — два миллиона, четыре пачки, в коричневый конверт, заклеил и — бросил на стол, никогда не надо прятать.

Хассо обрадовался, выскочил в приемную:

— Ну наконец-то! Ты чего не заходишь? Уже боюсь звонить, вдруг обиделся. Есть время чайку? А пойдем в комнату отдыха, а то набегут… Зинаида Ивановна, не соединяйте — мы хоть поговорим, Эбергарда разве к нам заманишь… — Бросил, но тут же поднял с диванчика зажужжавший мобильник, показал: префект! — Слушаю, Хассо! Есть. Так точно. Есть понимание. Порешаем, — и подмигнул Эбергарду: видал? — откинулся, разбросал крестом руки по диванной спинке. — Ну, как ты, брат? Я уже соскучился! Да что это… — телефон зажужжал опять. — Слушаю, Хассо. Я не отключался… Я не позволил бы… Прошу прощения, но… Вы же знаете, как я вас уважаю… Глубоко… Я понял так, что вы закончили разговор… Виноват, виноват, прошу… — изнуренно выдохнул, матерно пошептал: — Бросил трубку. Вот — моя жизнь!

Эбергард толкнул ногой принесенный пакет, радостно хрустнувший в ответ своей плотной тяжестью и устоявший — много!

— Документы префекту по аукциону. Как раз — на день рождения!

— Выпьешь? — Хассо поднялся. — Меня как раз на пять вызвал… — Убрал пакет за диван, что-то вспомнил и сел назад, набрал: — Валентин Григорьевич, звонил префект, завтра давайте прямо с восьми сядем шлифанем его выступление на правительстве по актуализации градплана… Тот вариант, что готовил Шведов, у вас далеко? Принесите мне в приемную, прямо сейчас, — тяжело, без выражения, утонув в другом, взглянул за Эбергарда и опять как-то лениво потянулся за телефоном. — Валентин Григорьевич, — резким взлетом перейдя на крик, — позвольте поинтересоваться: а с какого хера главспец управления строительства первым заканчивает разговор с первым заместителем префекта?! Я разрешал вам вешать трубку? Я что, сказал: окончен разговор? Разговор окончен, когда его заканчиваю я. Не надо ничего объяснять!!! Вот теперь — закон-чи-ли, — отшвырнул телефон и за сочувствием поднял зримо тяжелеющие глаза на Эбергарда: — Скоты. Работаю со стадом!

— Чем помочь тебе? — сострадание, желание от сих и дальше быть совсем рядом, вселиться законно вот в это вот непростое фронтовое «всё» проступило на лице Эбергарда рвущейся в тепло, протискивающейся собачьей мордой — до боли сдвинутых бровей, глаза повлажнели сами собой: есть, есть же у тебя я!

— Пусть осветят СМИ жилищно-коммунальное хозяйство округа. Но критики не надо. Нужны свершения! Созидание. Конструктив. Да ты хоть съешь чтонибудь! — пошевелил коробки и тарелки.

Эбергард послушно, голодно (так, наверное, понравится Хассо?), кусая помногу, уничтожил кусок ненавистного медового торта, а Хассо «делился»:

— Я взял курс на стратегию. Приют для бездомных собак строить хочу. На полторы тысячи голов. И чтоб на каждой, что по округу бегает, — он очертил пальцем вокруг шеи, — с микрочипом ошейник. Компьютер утром включил и видно: где бегает, с кем, кастрирована или нет. А во всю ту стену — табло! С картой округа. Горят и двигаются огоньки — это машины идут на снегоуборку, и я вижу каждую. Получим целостную картину, Эбергард! А то что мы… А все уже давно… А мы… — он попытался одним словом выразить то, к чему должно стремиться, и нашел только: Россия! — и Эбергард горячо закивал: я понял, о чем ты: да, именно!

Опять — телефон!

— Я пойду? — предложил Эбергард: нельзя засиживаться, скромность, соразмерность. — А то у тебя тут…

— Слушаю, Хассо! Как? Милицию вызвали? Выезжаю! — вскочил. — Префект собирается в Озерное, в церковь, а там кто-то овчарку к ограде привязал, надо хозяина найти, пока префект кого-то вместо собаки не привязал! А то прошлый раз молился за рождение внука, кошка зашла и ему под ноги мыша положила… Зама по ЖКХ уволили, подрядную организацию сменили, батюшка уже тот не служит… Алло! — комуто уже Хассо звонил, нагнувшись под стол в поисках выездной обуви, и больше Эбергарда уже не видел, словно нажал какую-то кнопку, уничтожавшую всё, что больше не используется.

По утрам он отсчитывал дни до суда; всё возможное, без пропусков, сделано: отталкивался, разгонял, теперь поехало с горки само — со всею вложенной им силой удара! — нечего прибавить; только ждать, как выйдет; в префектуру до обеда не собирался, вторник — правительство, спокойный день; четыре неотвеченных: Гуляев — два и два — приемная монстра: не будет ведь монстр его благодарить за аукцион и мед? лично оповещать: принят в стаю?… Тогда что? — перебирал последнее: статья о десятилетии округа с восхвалением. гения — отмечающего семидесятилетие мэра? Открытки к годовщине Сталинграда? Благодарственные письма от префекта всем, кто поздравил, на серебристой бумаге? Всё в срок. Звонили, Алексей Данилович? Ты уже знаешь, что в одиннадцать? Что «в одиннадцать»? Что в одиннадцать — к префекту. Правительство перенесли. Аккуратней оденься.

В лифте Гуляев (Эбергард улыбался) спросил: на какую цифру мы вышли в январе? Цифра тридцать. Тридцать процентов. Скажу, если встанет вопрос. Префект-то начал с открыток, а перешел… Лифт приехал; в приемной — впервые он в «зоне особого доступа», меж маячивших охранников, в воздухе чужом, пугающем, сердцебиенном; Гуляев, будто разминаясь, еще остановился рядом: хочу тебе посоветовать две вещи — первая… но вошли Хассо, Шведов, Пилюс, помощник префекта Борис, здоровались, и — не продолжилось. Проходите. Новая секретарша говорила и двигалась с осторожной выразительностью распорядительницы бракосочетаний и похорон.

В кабинете для приема неблизких Эбергард сразу занял выгодный стул, но остальные замерли столбами: присаживаются здесь, выходит, только после приветствия и по разрешению, но не обратно же вставать; Эбергард сказал: а может, остались какие-то подарки и решено поделиться с достойнейшими — поэтому нас собрали? Так промолчали, словно живой он один. Помощник Борис шепотом спросил секретаршу: завтракал? Давно? Видимо, это имело какое-то значение. Эбергард подмигнул Хассо, зная, что безответно, и выудил из краснодеревянного лотка карандаш и листок, оглядывался, другие как-то умели ничего не делать, он — не умел: а небольшой кабинет, когда-то машбюро сидело, портрет Первого Петра… шорох и шорох! — монстр вошел, ослаблен у него галстук, руку — всем руку, Эбергарду, здороваясь, без нажима, но внимательно посмотрел в глаза — научила их КПСС! Слева от Эбергарда сел Шведов. Остальные — напротив. Эбергард записал день. Добавил год. Подчеркнул. Конструктивно, скромно и самокритично слушал, спрятал глаза. А мне говорили, вы болеете, бабьи, издевательски гнусаво пропел префект Пилюсу. Что же это вы — на мой день рождения и — ба-але-е-ете? Да и праздник сегодня какой, префект перекрестился, посмотрев всем за спину, — Взыскания погибших! Не бережете себя? Пилюс немо щерился «рази я достоин?», «даете много больше, чем могу перенесть». Эбергард на всякий случай улыбнулся в тон. Улыбка работала. Сдержанная, уместная. Посуше, с капризом, но также расслабленно монстр обратился к Гуляеву: ну, и что же вы молчите, едем мы в субботу общаться со старыми товарищами? Разве можно забывать старых товарищей? Гуляев, словно пораженный в хребет стрелой, судорожно всплеснул руками: да я, да — в любую минуту, вы только скажите…

— Совещание наше, — сбоку зашел монстр в то, что как бы шло и до этого, — чтобы обсудить направления, которые ведет, э-э… — не зная, как назвать Эбергарда; тот, до последнего делая всё, как полагалось, записал «направления» и глаз не поднимал. — Вот это дерьмо я должен подписывать, — под нос Гуляеву прилетели открытки к годовщине Сталинграда. — Противно брать в руки! — Записывал «открытки, бумага?». — Что за голубой фон? Почему не розовый?! Почему «уважаемый» нельзя сделать черным, а «поздравляю» красным? — «Уваж. — черн, поздр — кр». — И так во всем! Вы откуда вообще? Из дяревни? Зачем он сидит на коллегиях? Мне этого не надо! Где аналитика?! — «Аналитика!» Эбергард попутно отметил: пишет только он — и почувствовал: сильно краснеет лицо, а так — движение устойчивое, тряска в пределах нормы. — А ему хорошо! Коммунизьм! Осваивает бюджет! — Спина руководителя пресс-центра вдруг самостоятельно распрямилась, и рука вернула карандаш в лоток — броском. — Где мой проект моего поздравления женщинам округа с Восьмым марта? Матерям и студенткам? — На коже, покрывавшей стол, Эбергард заметил косую царапину - как же, наверное, она мучает монстра… подумай про суд; суд, ну что же, суд ничего не изменит, можно успокоиться, будет как будет, попробую приезжать к Эрне каждый вечер, в восемь часов вечера, и сидеть у нее в комнате полчаса. Сигилд сразу же сдастся. Что может помешать? Участковый захочет слишком много денег. Эбергарду может не хватить упорства и жестокосердия: там маленький ребенок, начнут кричать, ребенок — заплачет, перестанут впускать, Эбергарду придется звонить, звонить, звонить в дверь. Звонить… Вроде отпустило, кровь щеки жжет уже меньше, только чувствует он себя как-то не целиком, главное: ровно подняться из-за стола. — Где проекты моих выступлений перед трудовыми коллективами? — На Эбергарда никто не смотрел, его здесь не было, словно сидел он один и слушал разговор в соседней, проходной комнате: как только там закончат и разойдутся, он сможет выйти. — Я долго наблюдал и убедился: человек — не способен. — Перерыв, должен наполниться резервуар «выводы», замигает лампочка и начнется «выдача продукта». — Э-э… Эбергард должен оставить — все! — направления, которые вел. Нужны другие кадры, вот, — монстр опять умилился, словно вынесли ему показать крестника-грудничка, — Сергей Васильевич Пилюс подключится и поможет. Если всё пройдет тихо, будет увольнение по собственному в сроки, которые обозначит Пилюс. Если нет, — монстр глянул на Гуляева «попробуй!!!», — у нас есть — методы. У кого какие-то вопросы? Замечания, несогласия? — каждая тишина его радовала: — Хотите что-нибудь сказать? — Эбергард вдруг понял — ему:

— Нет. Всё ясно.

— Тогда заканчиваем.

Улыбнуться спокойно секретарше, подумал он, не бежать — трупный яд не обогнать: вниз, по этажам уже пошло, встречные в его будущем уже отворачиваются, теряют лица, немеют телефонные номера в записной книжке, именем его больше не расступятся воды, силы в имени осталось на два-три простых заклинания; надо, надо было хоть на одно монстру ответить по существу (на поиски лучшего ответа на каждое «одно» уйдет ближайшая ночь; усмехался: когда повзрослеешь?) — спускался на свой этаж, словно имея цель, пытаясь обмануться легкостью освобождения (тяжесть придет этой ночью), Пилюс, скакавший вослед, вокруг и рядом, не понимал: куда? — спешил:

— Ты молодец! Достойно! Ты понял, что префект тебе пригрозил?! Он не шутил! Я тебе помогу. Зайди ко мне. Прямо сейчас! Ну, на пять минут! Немедленно! — но что-то решил наконец про себя, вроде «пусть кровь стечет». — Завтра в девять!

Жанна взглянула на Эбергарда так, словно у него во лбу зияла дыра, сочившаяся мозгами, он (и Жанна — знала) теперь не может приказывать всего, всё может приказывать следующий; послал Фрицу «Меня уволили», не мог остановиться: сидел и рвал потерявшую значение бумагу, Жанна забирала полную урну и возвращала пустой; надеялся: Хассо и Гуляев оставались у монстра, они могут что-то… Хассо расскажет про аукцион (вдруг еще не отдал?), Гуляев напомнит — проценты (не зря же спрашивал) — жаль, что прошло без крика и бросания предметов, значит, не вспышка, не остынет (да и выборы проведены) — операция, давно стоявшая в плане; надеялся, тело надеялось — ничего с этим не поделаешь, посмертная мускульная активность (Хассо позвонит, усталым: бегом ко мне, значит, так… Или Гуляев: ты там особо не переживай, пока одни эмоции…); час, еще час, потом час особый, в который он почему-то твердо поверил: случится! — еще час, еще, угасая, час… но у префектуры уже не ожидали машины замов — все разъехались.

Оделся, осмотрелся (в две коробки поместится лично свое), вышел, вечер показался безвыходно напряженным, чужим, каким кажется вечер последнего рабочего дня перед Новым годом, — есть силы и дальше зарабатывать, решать вопросы, а люди расходятся и разъезжаются пить, отдыхать, отключают телефоны, засыпают на две недели — трудно смириться, остановка; что произошло, он не пытался понять, убедить себя не пытался, что что-то произошло — не помещалось; завтра на работу, вот и всё… Звонок! — остужал себя: «да это опять Улрике!», но всё же сердце жадно втянуло кровь и сильно выбросило наружу: ну?! Но это Фриц:

— Что значит «уволили»? Не понял.

— Думаю, как отползти.

— Не о том! Надо думать, как ситуацию развернуть на исходную! — Фрицу хотелось, как и прежде, управлять, значить и мочь, принадлежать таинственным силам. — Ты где? Через сколько сможешь быть на смотровой на Синичьих горах?

Эбергард дальше поехал другим, целее, суше — уже не сочились глаза.

Во тьме — помигали фары «я! я!» — он забрался в БМВ Фрица — непривычно видеть самого за рулем, вице-президенту ассоциации муниципальных образований не полагался водитель; Фриц, не перебивая, но мелкими подкожными движениями открывая беглость, не силу своего внимания, выслушал до условной фразы:

— Вот и думаю, как бы почище уйти, — означавшей «теперь — ты!».

— Думать надо, как остаться, — построжел Фриц. — Не спеши! Уволишься — на раз. Доработаешь, сколько скажут, — ничего тебе не сделают. И прессовать не будут. Прокуратуре, УБЭПу надо платить, бесплатно прессуют только за политику. Зачем им тратиться, когда с тобой всё решается разговорами. У тебя позиция слабая. Но даже заяц, загони его в угол, начнет отбиваться, верно? Начнут что-то, скажи: последние трусы не сниму! Всё заработанное оставят. Может, попросят объяснить, как зарабатывать. Хассо не поможет. Он вмерз и дрейфует. Его задача перезимовать. У меня есть некоторые идеи, как всё развернуть. Переговорю кое с кем. И попьем потом с тобой чайку, обсудим, не откажешься? Веселей! — кулаком в плечо!

Эбергард послушно усмехнулся: ладно.

— Пока дорабатывай, радуй Пилюса. А там, — с душою Фриц сказал, — если мэра не утвердят, за неделю посыпятся все. Он в четверг к Путину ходил, в повестку встречи занес «о продлении полномочий». Ему в администрации президента — настоя-ятельно посоветовали — пункт этот вычеркните! А мэр всё-таки — в самой общей форме — затронул, типа обмолвился: может ли быть? Путин вроде бы уклончиво… Но в администрации начались торги: а вы уберите замов, что подзажрались, а у нас есть на замену — молодые, голодные! В четверг все ждут — что-то объявят. А сейчас — каждый день всё может…

— И так — год за годом.

— Слушай, — вот почему Фриц примчался, бросив свое, — можешь мне бумажку размножить? — Картонная папка на заднем сиденье. — Так. чтобы не очень много исполнителей.

— Полноцвет? А тираж?

— Тысяч сорок. Но — за деньги! — Показал, где у него карман.

— Да ладно. Дай посмотрю.

Это был избирательный бюллетень для выборов Президента Российской Федерации.

— У меня там один приятель в префектуре ЗападоСевера, надо им там штрихануть по двум районам.

— Так там же степени защиты, бумага специальная, — Эбергард вгляделся в волнистый узорчатый фон, поднял листок к свету. — Любая экспертиза…

— Да они заполнят, пересчитают, в архив сгрузят — в подвал, а ночью трубу прорвет — и всё зальет. Дня за три — успеешь? Сделаешь, привози. И твои дела тогда порешаем. Ну, давай пятак!

Нужно спать, многие люди по ночам куда-то исчезают; зачем-то рявкнул на тетку, перегородившую торговлей подходы к подъезду:

— Разрешение на торговлю есть?! — И отправил руку за префектурным удостоверением; тетка привычно откликнулась:

— Я под ментами, — не повернув к нему головы.

Тридцать восемь, работы нет, но ничего — сердце не колет. Жру. Ничего, освоюсь: надо пустить в себя пожить мысль «уволили», «никто», «упал», подумать эту мысль, и она обживется, сама как-то поладит с соседями, вытопчет себе прямоугольное место в снегу, и станет привычной, как старожилы, примелькается, и обычным окажется ей повиноваться.

Не мог выйти из душа, пусть еще подержит, потечет вода, и, ощупывая, находил в своем теле излишки, незаполненность — жизнь отступает, оставляя пустоты, оболочки, человек путается в стропах; важнейшая улика — найденный парашют, его снесло ветром, зацепился за яблони, надувается, встает и хлопает на ветру утром в саду.

— Ты заказал машину с грузчиками? Так и знала, что забудешь. То есть на выходных мы не переезжаем? А когда? А-а, ты еще не успел подумать. Ты понимаешь мое состояние? Ты можешь — понять! — что я могу родить в любой день — завтра, сейчас?!! Я хочу, чтобы наша дочь приехала в новую квартиру! Я всё сделала для этого. Сделала ремонт и — ни разу! — не попросила тебя ни о чем. Вынашивая ребенка. Ты никогда не поймешь, чего мне это стоило! Ты помнишь, что у тебя есть семья? Что смотришь? Про нас — не забыл? У нас родится ребенок, ты понимаешь, что — всё! Твоя жизнь переменится! Как раньше не будет! Скажи: мы вообще тебе нужны? Или тебе лучше одному? — Улрике наплакалась и схватила часы, ей показалось: начались схватки; курсы и форумы будущих мам учили: фиксируйте время, — благодарно сжимала руку Эбергарда: ты здесь? тогда всё хорошо. Спокойной ночью, когда они уже всё проверили друг в друге: всё на месте, дальше идем, Эбергард сказал:

— Нам будет трудно. Какое-то время. Не могу тебе всего сказать. Может быть, мне действительно придется уволиться. Самыми трудными будут следующая неделя, и еще одна. Может быть, и — еще. До суда.

— И до родов, — вставила она свое.

— И до родов. Потом… Вернется Эрна. Родится наша девочка. Понимаешь… — вдруг сам это понял и зачем-то сказал, хотя это вслух не говорят, — любовь приходит сама. Но выживает только если… Что бы ни происходило там, — он показал наружу, — мы должны здесь беречь нас — любовь.

Улрике гладила его руку:

— Мы всё преодолеем, слышишь? Я с тобой.

— Вытерпеть эти недели, — кому он еще мог сказать? — Каким я буду завтра, в это же время? Есть люди, которые думают, что заведуют мной. Их ненавижу, — добавил неслышно: и себя.

Улрике заплакала от благодарности: доверие, он поделился.

— Ты самый лучший. Ты такой хороший папа. Ты сам не понимаешь, как отличаешься от всех вокруг. Хочешь поговорить с нашей малышкой?

Эбергард неловко повозился в постели и подсунул голову поближе к животу, как к доисторическому яйцу, лысому планетарию, и зашептал… Завтра что? Радовался — еще только ночь, еще столько часов — до завтра.

С утра — должен выполнять — Эбергард поехал на Аллею Героев, угол Институтского проспекта и Руднева, к генеральским домам, где в мае жители остановили стройку ООО «Добротолюбие». Решения суда еще не было, но выборы провели, чего ждать. Половина инициативной группы после неприятных ночных звонков получила в подарок от застройщиков кофеварки и утюги и обещания рассмотреть в течение трех лет возможность предоставления скидок на парковочные места в гаражном комплексе в шаговой доступности — возведение предусмотрено градпланом, поставленным на утверждение гордумой в третьем квартале. Вторая половина инициативной группы подарков не приняла, их председательницу избили неизвестные у подъезда. Ночью Аллею Героев вырубили, бульдозер своротил самодельный памятник к шестидесятилетию Великой Победы, вдоль Институтского проспекта врыли деревца семидесятисантиметровой высоты (то есть Аллея Героев перенесена и благоустроена), к пяти утра вокруг площадки установили ограждения — вокруг прохаживалась мордатая «строительная милиция», поигрывая хоккейными клюшками; когда приехал Эбергард — в девять, — уже работали экскаваторы; несколько стариков и старух, не разворачивая старых плакатов, не возникая, только покачивая головами, стояли под присмотром весело курящих участковых и, почти не слушая румяного юриста, объяснявшего судебную перспективу «силовых действий», зачарованно смотрели на полыхание сварки — скрепляли секции ограждения. Начинался день, детей развозили по садам и в школы, всё открывалось, начинало работать; по холоду жители простояли до половины одиннадцатого, ожидая последствий своих звонков и телеграмм, потом разошлись, поддерживая за локти председательницу инициативной группы, с головой, задранной ортопедическим ошейником. Эбергард позвонил, и подъехало телевидение — три канала, из автобуса вывели сотрудников муниципалитетов Панки и Жлобеньский Стан: переступая и подпрыгивая на морозце, они представились обманутыми областным правительством дольщиками и от души благодарили мэра за начало стройки «их» дома, — победил закон. В префектуре — никто не звал, не искал — Эбергард зашел к Гуляеву.

— Сегодня написать заявление?

— Ну, это ты, как префект решил, с Пилюсом… Он обозначит временной отрезок… Может, пару недель. Месяц… — Они уже проговорили: месяц, но искренне растерянный вид. — Какую-то преемственность, введение в курс. — Недовольно отвернулся в безрадостное заокно, никто сегодня не спешил, кончились все дела, словно умер кто-то еще, много значимей Эбергарда, или Путин не утвердил новый срок мэра. — Хоте-ел я ему что-то возразить. А возразить, ты понимаешь, мне и нечего. Ты понимаешь, могли мы — могли! — сделать на открытке розовый фон! И «уважаемый» сделать черным! Но — недоработали! Эбергард, — ласково взглянул он, — ты не подумай, что я там… или Пилюс… как-то поспособствовали…

— Алексей Данилович, да какая разница кто… Случилось и случилось. Забыть и жить дальше, — людей «КГБ СССР» всегда успокаивает улыбка, улыбается, значит, предсказуем и управляем.

— Ты знаешь, я очень рад твоему такому… зрелому! по-настоящему — мужскому настроению!

Никто не звонил. Время опустело, словно давая появиться и развернуться чему-то огромному, что не появлялось никак; главной трудностью стало отвечать на случайно встречные «почему?», не получать ответных приветствий, постоянно улыбаться вне кабинета и ежедневно разговаривать с Пилюсом — словно вонь, Эбергард никак не мог обвыкнуться; Пилюс замечал в журнале время его прихода и ухода, составлял и заставлял его подписывать акты на «не представленные в срок документы», объявил выговор за отсутствие утвержденного распорядка дня, готовясь в случае надобности увольнять «по статье».

Совсем поздно, когда говорят о главном, освободясь от суеты, в телефоне загорелось «Кристианыч», и человеческое тепло неодиночества подступившей водой подняло и сняло Эбергарда со страшного неподвижного места с такой силой, что он не постыдился самому себе признаться: ждал, жаждал именно чегото такого.

— По видимости, не успели мы с тобой. Нестыковка, — в сипении Кристианыча неслыханно звучали вина и сочувствие. — Хотя, буду честен, картина в полном объеме мне так и не ясна. Допускаю, что некто сыграл «против». Думаю над этим. В любом случае — с судом решим. Я там… поговорил. Судье нужен подарок. Символически.

— На сколько?

— Ну, я не знаю. Женщина…

— Вы сориентируйте меня, Евгений Кристианович…

— Думаю, часы на руку… Или — серьезный мобильный телефон.

— Понял.

— Не сам. Пошли водителя, запакуй так… неброско. Пусть: от Сидорова, Евгений Кристиановича, документация. И не пропадай. Звони. А я подумаю, что тут можно сделать.

Никто не заходил, Пилюс собеседовался с серолицыми людьми с серьезными анкетами, но пока замену Эбергарду не выбрал, боялся попасть на хищника: подрастет и сожрет — вот и всё за день; на стоянке, среди машин, когда в префектуре уже погас второй и третий этаж и половина четвертого, Эбергард заметил растерявшееся человечье вздрагивание во мраке: спрятаться? узнать? «Поздно, уже заметил» — и Степанов-зомби шагнул к нему, так длинно протянув к нему руку, словно проиграл ее и вот принес, забирайте; вот он знал, соболезнующе взмыкивал и глотал, гонимые наружу советским воспитанием и бабушкиным христианством предложения помощи, нельзя, а вдруг примут всерьез:

— Слышал, у вас как-то кадровое перепозиционирование?..

— Рабочий момент, — и хватит обо мне. — Что у вас? Подписал префект?

— Да, всё в порядке. Спасибо огромное. Забрал наш экземпляр, а оказалось — без номера. Забыли зарегистрировать, а девочка, что регистрирует…

— Это пожилая тетя, сто двадцать килограммов.

— Да? Она уже ушла, завтра надо будет подъехать.

— Мне бы позвонили. Я бы решил.

Движением головы, изгибом шеи зомби показал внутрикипящее «опаздываю страшно», глубокое уважение, выдавившее из рабочего графика вот эти самые бессмысленные минуты для поддержания человеческих отношений, имеет ограниченный ресурс; отношения мертвы, если не включают «дело» или не смогут когда-то включать: Эбергард в его глазах навсегда погас.

Не делал ничего и ни на что не оставалось сил — на любовь, на обеспечение, предоставление, ограждение и поддержание Улрике; нелепо: ждали дочь, вотвот, и ссорились каждый день — с первых слов имея в виду — расставание навечно; спасали только три «темы» — они вбегали в них обсохнуть и согреться, как только подступал крик: раз — как Эбергард страдает без Эрны; два — что каждый из них смертен; и три — скоро родится малыш; всё остальное мучительно воспламеняло, и Эбергард (уже ходивший этой дорогой, узнавая вон те березы, согнутые дугой) понимал, почему так: всё легко складывалось, годилось, пока они с Улрике шли навстречу, переступая и добиваясь, а встретившись, они пошли вместе, теперь в одну сторону, уже другими шагами и другой силой, только сейчас становясь теми, настоящими… Кем-то (в очередной раз) становился Эбергард, и Улрике становилась другой (ему казалось, безвольной и самодовольной: она, видите ли, отремонтировала квартиру — за чей счет?!!); и он (также из пройденного) знал, насколько далека эта ругань от настоящего расставания и как расставание она приближает; когда всё успокаивалось, ночью он понимал: терпеть, не верить ночи, у ночи много союзников, кладбище — первый; всё решать по утрам, женщины одинаковые, Улрике лучше многих, сам выбрал ее и позвал. Родится девочка, он развяжется, оглядится, устроится, выстроит в системе схему, и они с Улрике…

После злых слов, оказавшись у Улрике за спиной, Эбергард объявил:

— Придется поработать ночью. Не дома. Срочный заказ.

Улрике качнула головой: ей всё ясно, не обернулась, промолчала, но после хорошим, прежним голосом их начальных времен спросила:

— Сделать тебе бутерброды? Чай в термосе? Может, тебе лечь сейчас поспать?

Эбергард погладил ее плечи: спасибо, понимание. Улрике жалобно попросила:

— Можно, я попрошу маму приехать ночевать? Мне будет страшно одной. А если у меня… начнется?

— Брошу всё и приеду. Типография на генерала Ватутина, за «Перекрестком».

— Ты же не будешь отключать телефон?

Писчую бумагу (российскую, не лучшего качества, но плотностью больше всего напоминавшую бюллетень) — восемьдесят две пачки по пятьсот листов с нанесенным в офсетной типографии розоватым фоном, покрытым волнистыми узорами, обещали привезти к восьми утра, но как всегда — сперва «пусть подсохнет», потом «у нас некому грузить», потом «через полчаса отправим», потом «выехали», потом «сломалась машина», потом «у водителя разрядился телефон, он где-то на соседней улице», а потом «печатать еще и не начинали»; привезли к одиннадцати вечера.

Верстальщик, изнеможденный и рыжевато-патлатый, походил на дьячка из тех, кто на День города выгуливают по шесть детей, заправив полосатую рубаху под брючный ремень; он очень неуверенно, хотя и одержимо быстро, исполнял движения, положенные конторскому работнику: наливал чай, несся по мягкому полу, и со стороны казалось, что он управляется дистанционно подростком, еще не вполне освоившим плавный ход и обхождение углов, — затихал верстальщик, лишь присев за монитор.

— Все ушли? Уборщица ушла? — спросил Эбергард.

— Что? Да. Ушла. Все ушли. Вот только что. Догнать? — верстальщик вскочил, словно кто-то крикнул «Тревога!», долбанувшись коленом о столешницу.

— Я закрою дверь. А вы — вот что мы делаем, — Эбергард говорил отчетливо, но усыпляюще ласково. — Вот, — он показал образец — избирательный бюллетень, — верстаем такую же таблицу и подбираем шрифт — один в один. Распечатываем. И множим на ризографе. На той бумаге с фоном, что привезли. Краски хватит на сорок тысяч?

— Ну, хватит… Может, на цифре?

— На цифре я пробовал, слишком ярко, краска блестит. Я буду класть чистую бумагу, а вы — забирать готовое и по две тысячи складывать в вон те коробки и заклеивать скотчем. Вот это делаем. Больше ничего не делаем. Никому не открываем.

— Ну, ну это… Не один час, — верстальщик сунул пальцы в подбородочную поросль.

— Поэтому я и просил выспаться. Надо успеть до начала рабочего дня.

Молча, замечая друг друга, если только ризограф зажевывал лист, — Эбергард давно так не работал, руками; ему казалось (как в детстве выдумываешь азартную идею для скучного труда), что они с верстальщиком спешат кого-то спасти: моряков «Курска», замурованных взрывом горняков; он представлял себе довольное лицо Фрица и предчувствовал ощущение собственной ценности: смог! сделал! — его будут ждать, и в мгновение, когда принесет заказ, Эбергард станет главным и благодарность положит на депозит или в оборот тут же пустит; когда устал, заболела спина, он думал то же самое, но тише; позже стерлось всё, замедлилось, словно и ризограф устал, и бумага; пачки не кончались, считал и считал, еще много, и последней — уже не обрадовался, не почувствовал свободы; вышел на холод глянуть, не подъехал ли Павел Валентинович раньше назначенного, и посчитал, как любил, словно свое, строительные краны от левого края до правого — четырнадцать; на кран полз человек, останавливаясь ради отдыха и поглядывая вниз через каждых два пролета лесенки. Эбергард подумал: нельзя сделать лифт? Есть ли у крановщика туалет? Или сидит с банкой между ног, а потом опорожняет ее, устраивая дождик, или осторожно несет на землю под смешки товарищей? Искрила сварочная пурга — сварщик присел, как в мольбе, в железных костях будущего этажа; и вдруг Эбергард остро — не понял, а почувствовал: к строительным кранам он больше не имеет отношения, это уже не его, всего лишь стоит и загораживает, и ему стало неприятно смотреть, он сгорбился, замерз и сник, словно все невидимые хозяева заметили его, смотрели на него и — смеялись.

В четверг про мэра не объявили, теперь говорили: «в четверг порешали, объявят в понедельник»; Эбергард высиживал предусмотренное распорядком, зарабатывал «по собственному желанию», проверял обновления в «Фото» на сайте гимназии Эрны: нет, одни старшеклассники; заметил, что его неизлечимые фильмы серии «Встречи с Эрной» вдруг оставили его, как только его будущее обрезали, а мечтать «просто», без бюджета Эбергард не мог — стыдился; являлось только невнятное: стоят рядом — Эрна что-то говорит? — похоже, ничего, просто стоит, а потом крепко обхватывает его; он изредка звонил матери и первым сворачивал разговор, шутил и обсуждал только правильность питания и стоимость лекарств, не давал сказать, чтобы не узнать о жизни матери того, что всегда подозревал, пусть будет только то, что запланировал, если ничего не планировал — пусть вообще ничего. Эрна должна оставаться его продолжением, но странно: сам Эбергард не ощущал себя продолжением родителей, что-то в памяти остается, конечно, но непонятно как отобранное, и иногда он чувствовал какое-то скучливое отчуждение к тому, что запомнит о нем Эрна, — раз это само по себе, без его утверждения и выбора, то пусть идет, как идет, ладно… Не готовил резюме, «серьезные» резюме не рассылают, серьезным звонят, в худшем случае им самим приходится звонить, вот и он — составлял список «кому» и оттачивал веселое и свысока объяснение «почему»; животное не имеет особого выбора — как получится, и человек не имеет, все живут, как живется, подхватило и несет, хватаешь то, до чего рука дотянется; и тебя хватают, если дотягиваются. А есть работа, что всегда доступна, он несерьезно прикидывал список: предпоследняя — «Макдоналдс», последняя — откачка септиков, иногда менял местами; все человеческие лица казались ему уже виденными. Молодая бессмысленность. Либо старческая несправедливость. Позвонил зомби, «не думал, что когда-нибудь еще…» столкнулось с «вдруг у него есть для меня должность?»:

— Зарегистрировали контракт?

— Так точно. Позавчера. Хотел посоветоваться по процедуре. Контракт сейчас у, — он прочитал с какого-то носителя информации, — Пил юса Сергея Васильевича, начальника организационного управления.

— А почему?

— В общем отделе — я звонил — сказали: такой порядок выдачи документов: после регистрации Пилюс визирует и сдает в «одно окно». Звоню весь день — нет на месте. Удобно ему позвонить на мобильный? — то есть «дай мобильный Пилюса». Я при чем?

— Всё узнаю и перезвоню, — Пилюс, мразь, всё-таки решил отгрызть свои полтора процента? Кристианыч отключил телефон, к Хассо нельзя. Набрать Пилюса по местному? Лучше зайти. Постучался, у Пилюса сидел зализанный и серый куратор из мэрии и два плешивых господина, все (и Пилюс) листали какие-то папки. — Попозже, Сергей Васильевич?

Пилюс взглянул из-под бровей и, не ответив, продолжал листать, Эбергард ткнулся к девочкам в оргуправление, все обедали, кроме Наташки Белобородовой — та звонила матери в Кострому по межгороду:

— С утра сидит с комиссией из мэрии. Тихий и злой.

— Наташ, зайди к нему, попроси контракт с ООО «Тепло и заботу каждому», префектом подписан, зарегистрирован, исполнители на проходной, аукцион был хрен знает когда…

Белобородова вздыхала, не хотелось вставать, но Эбергарда все жалели — вот кто был человеком! — подкрасилась и пошла, тут же вернулась:

— Заперлись!

— Позвонишь, когда освободится? — Не пошел обедать, чтоб не бежать с набитым ртом, выдумал себе занятие, но Белобородова не позвонила до восемнадцати и сама не взяла трубку — бегом домой! Эбергард позвонил Пилюсу — на городском запищал факс, местный гудел — занято! занято! занято! Звонок на мобильный Пилюс сбросил. Ждать. Пришла вкрадчивая эсэмэска от зомби: «Уважаемый Эбергард, удобно ли будет, если я вам сейчас позвоню?» Эбергард поморщился: не отстанет. И не пошлешь. Поднялся в юридическое управление, на второй этаж, откуда — через двор — обозревались окна Пилюса: свет горит, шевелятся тени, мужские, — не уборщица. А Пилюса надо перехватить, пока не запер сейф, чтобы не капризничал. Отправил сообщение ему: «Прошу позвонить, как освободитесь» и погулял кругами по этажу; без изменений: свет, люди, а вот кто-то встал — прощаются? Проверяющие не будут сидеть до ночи, повезет в ресторан? Эбергард вернулся в пресс-центр, в Интернете — окончательные результаты выборов президента России и депутатов городской думы (учитывая пачки в багажнике у Павла Валентиновича), прочел, удалил письма от Вероники-Ларисы — за день три: работа, погода, он, он, он — написанное на мольбе «Когда же еще ты приедешь?»; насыпал кофе, залил кипятком, нет сахара, перерыл ящики — нет; или Жанна прячет сахар, или нет; встал посреди кабинета: нет сахара, кончен день — что он делает здесь? когда Улрике, единственный человек на свете, который его любит, ждет дома одна, в самые трудные дни? почему — до сих пор! — кому-то он должен?! Обязанности закончились в восемнадцать ноль-ноль, кого вот сейчас вот он должен бояться, кто ему может сделать хуже, да пусть дальше они без него — сами дозваниваются друг другу! находят контракты! дежурят возле дверей! ищут номера мобильных! притираются, отжимают, осваивают, решают; они все не помнят Эбергарда, почему же он, как привязанный, кружит у сожженной будки, не может улететь с гаражной крыши по соседству с травой, на которой еще утром стояла голубятня?! Быстро — оделся, шарф, компьютеры, свет, чтобы ничто не зацепило, и, как на свидание (давно так не…) — бегом; может, и к лучшему, что уволили, уйдет, здесь кончится, а где-то там — будет другое, уже стало… Мимо зеркал, буфета, гардероба, кивнув дежурным милиционерам: наработался, пока! От лифтов тяжко спускался Пилюс, как ради закаливания — поохивая — в прорубь, пыхтя. Эбергард кивнул и ему: всего доброго, заныла спина в ожидании окрика: что звонил? что хотел? Так нужно, так вовремя на улице валил снег, всегда обещающий много, он — молод! — Эбергард спешил, прокатываясь по двору, соединяя следы предшественников, спрямляя тропу, оглянулся на выбиравшегося из дверей Пилюса — и тот стал другим в опустившемся снежном небе, сожрал Эбергарда и успокоился. Крикнуть: «Сергей Васильевич, насчет контракта звонил!»? Чтобы долги оставить здесь, освободиться начисто. Пилюс побрел мимо — пьян? — не повернув головы, привычно обогнув Эбергарда, как дерево, что каждый вечер приходит вот сюда постоять, медленно и неостановимо ступал дальше, теперь неудобно обогнать! Эбергард потоптался, чтобы не дышать в загривок, и двинулся следом. Пилюс шел трезво, но иногда что-то музыкально бурчал — кроме мата, в бурчании звучали торжество и досада; вдруг Пилюс на ходу даже расхохотался от души и покачал головой: надо же! Куда он? — не к машине, мимо дорожки меж лип, ведущей к метро, — начальник организационного управления как по рельсе прокатился до набросанных и обтесанных коммунальщиками сугробов, ограничивавших стоянку транспортных средств сотрудников префектуры, повернул на девяносто градусов влево и продолжил движение в непонятное «куда-то», в сторону чернеющего кинотеатра «Комсомолец», удаляясь с каждым шагом от фонарей, дорог и метрополитеновского обнадеживающего завывания. Эбергард показал высунувшемуся — я здесь! — из машины Павлу Валентиновичу: «вижу» — и безруко, грея ладони в карманах пальто, догнал Пилюса, пошел рядом, сравняв скорость и согласовав походку, раз ощутимо подпихнув плечом в плечо: ну? что за дела? Пилюс покосился: кто? — и непонятно: узнал? видит? — не останавливаясь, брел в непонятное «туда же», хотя уже заметно подмерзал; не пьян; Пилюс словно выскочил из чего-то горевшего, его выбросило взрывом, обуглив ресницы и разорвав барабанные перепонки; непонятное «это», в чем Пилюс только что побывал, внутри него еще продолжалось, он шел дорожкой, что выводит из огня, уже понимая, что слух не вернется, про зрение что-то скажут врачи, но по ощущению — кранты! — всё потом, сейчас не отвлекаться, чтобы не ступить мимо видимых только ему поперечных жердочек.

— Сергей Васильевич! — Это я, я! — Я чего беспокоил…

— Эбергард, — Пилюс с удовольствием узнал его, словно часто они так гуляли; в углу стоянки повернули и прогуливались теперь вдоль елок, карауливших кинотеатр, умерший от бюджетного финансирования. — Во как получилось… Во мы с тобой отскочили…

Вот тут во, — он показал быстро чиркнувшее движение, легко коснувшееся виска, — прошло… — и перекрестился, — Бог поберег, — и облегченно еще рассмеялся, поозиравшись: никого? никто не видит, что он веселый, хотя плакал только что и молил? — Во попали, да? Не угадаешь — где… — Шел и шел, словно свежеограбленный, но утешенный сохраненным здоровьем. — Я уже утром думал — конец! Тебе, мне… Ноги дрожали. И сердечко прихватило. Как сошлось, а? Кристианыч, вот умная тварь, в предынфарктном в реанимацию залег, у тебя заявление на выход подписано, Хассо вообще: первый раз слышу, какое я отношение к социалке имею?! А я — вот он, поднимитесь, пожалуйста, к префекту, Сергей Васильевич. Не хреново, да? — толкнул Эбергарда локтем. — Префект ка-ак меня… — и запер рот, не полагалось об этом, только затряс головой и шел, ступал, охлаждая себя. — Понимаешь, поверить не могу. Еще бы вот столько, — толщина ногтя, — и — все бы улетели. Рад, небось? Ты понимаешь, что сегодня у нас второй день рождения?!! — Молчание Эбергарда его обижало. — Я же вас всех вытащил! По гроб должны кормить, поить, благодарить. Вылизывать, гладить! А то — стыдно сказать, на чем езжу!

— Что-то с выборами?

— С аукционом твоим! — Пилюса не удивляло неведение Эбергарда, не радовала возможность «поделиться», рассказать, подняться над головами и в себе показать спасителя, не до этого, еще в чаду, одно лишь колотится: жив, спасен. — Те чудаки с конвертом, что мы сняли с аукциона, «Добрые сердца — XXI век»… Они, ООО, оказывается — от Лиды! Обещали нам показать свой ресурс. И показали! — Остановился, зажмурился, заныл, сквозь зубное стискивание: больно, больно, больно. — Префекту с утра навтыкали: аукцион признать недействительным. По обстоятельствам проведения возбудить уголовное дело. Победителей — порвать прокуратурой и УБЭПом… И это всё — за пять копеек! Они шли от Лиды, ты понимаешь?!!!

— А что же они не обозначились?!

— Им это надо?!! Им же ничего не надо, им даже документы аукционные правильно оформлять не надо! Представляться не надо! Предупреждать не надо! Это же не мы! У них и так будет всё!!! — Пилюс откричался, стер с лица какие-то последствия снегопада. — Наверное, кто-то… кому-то… просто… забыл позвонить.

— Зачем Лиде эти копейки… Помойка какая-то. Горячее питание в учреждениях культуры… — Говорил и понимал: не об этом нужно.

— Чуют последние деньки. Всё до крошки выбирают. А может, не себе, — Пилюс опять двинулся, но уже зряче, опомнившись — пора к машине. — Какой-нибудь племяннице троюродного брата хорошего товарища по бизнесу помогает встать на ноги в этом суровом мире. Я, теперь понимаешь, еле-еле, вот так им и вот так, — показал: крот складывает дрожащие от усилия лапки, протискиваясь вслепую от ужаса меж камней. — Зачем уголовные дела? Зачем грязь, мы же семья, контракта не отдали еще, значит, и не подписан, значит, вообще его нет… Аукцион отменяем в связи с ошибками, выявленными при проверке документов победителя… Наверное, целиком моя вина, виноват. Выговор и неполное соответствие — ладно. Кристианыча… Префект сказал: выходит с больничного — заявление на стол. Должен Лиде кровь показать, что ситуацией владеет. Ты завтра по-тихому подписывай обходной и — вали. Победителям своим скажи: пусть переименуются и годик не приходят на городские аукционы, если не хотят отдать всё и остаться должны… И молятся пусть за Пилюса! Всех я спас! Всё, всё. Отскочили и — разбегаемся. Ты-то хоть подкормился… Ну почему я всё время за тобой разгребаю?! — Всё, Пилюс вернулся, вошел в личные берега, и ненависть, и бешенство затопили ему горло. — Да сдохните!!! — Уехал.

Эбергард, чтобы делать что-то, мокрой кленовой нашлепкой пристать к чему-то, уверенно движущемуся по жизни, достал телефон: три сообщения от зомби — стирал, не читая, два звонка от «Быдла-2» — Роман и четыре — с неопределившегося — в машину, как в колокол, под юбку, тебя никто и ты никого, не думая — есть еще время не думать, а просто… Если не утвердят мэра… Это не его мысль. Чья-то. Просто проплыла рядом, и он увидел. Собраться, скрепить себя, чтобы дома «сделать вид», например, «болит голова», «совсем не хочется есть, прости, что не предупредил», «нужно срочно сделать расчеты», «как чувствуешь себя?». Дома на листе бумаги, готовом многое вместить, он только и вывел «ООО», к нему стрелка, «возврат денег» испугался написать, плюс два миллиона своих, и обвел, от кого-то прячась, кто находится прямо над ним. Кристианыч… Дело не возбуждают, завтра телефон может включить, должен понимать: Эбергард постучится, надо решать… Хассо. Должен и Хассо. Он понимал: эти смелые, решительные мысли на бетонном основании завтра не найдешь, жальче теней… Но: если это не сама Лида, а кто-то «я от Лиды» и весь их ресурс ушел на допуск к аукциону, то зомби со своим ублюдком с трясущимися лапами могут привести на объявленный заново аукцион другое свое юрлицо и дать более низкую цену (Эбергард подскажет — какую), зацепиться, получить контракт, а потом уже решать по откату: назад не назад и сколько; или кинуть им через полгодика по допсоглашению «в связи с возникшими обстоятельствами» миллионов пять, что потеряют они на снижении цены, или по-тихому изменить характеристики контракта в сторону уменьшения количества учреждений и этих самых горячих порций… Или — когда утихнет — кинуть этому ООО какой-то заказик на сопоставимую сумму… Но это не сделаешь без монстра, ничего без монстра, а станет он разбирать, Лида это или «от Лиды»? Свое сглотнул и не считает, что должен. Да и дошли ли деньги, или Хассо с Кристианычем притормозили и попилили сами, как только прояснилось: Эбергард — не жилец. Он не останется крайним, понимают пусть все, если загнать зайца в угол… Зарабатывал не он, что взял — отдаст… Последнее (и лучшее): если появляется кто-то сильный очень, прикрывает Эбергарда («к тебе вопросов быть не может, тебя здесь нет»), вытаскивает зомби и накатывает: какие вопросы? вы отдали, ваш порешали вопрос (результаты аукциона видели на сайте?), но наступило страшное непредвиденное, ударивший по всем «форс-мажор», разбегаемся, и вы — бегите, если не хотите всё отдать и остаться должны, и пусть бы они побежали; да, теряют почти лимон зеленью, но это бизнес, рискуют все, — Эбергард им так не скажет, за ним никого… Завтра, нельзя откладывать, все, все должны понимать: на себя не возьмет, решаем вместе…

— Не закончил? Что-то тоже не могу уснуть. Можно, я тут… — Улрике повозилась и устроилась на кухонном диване, но сразу испуганно приподняла голову: 

Почему так страшно смотришь на меня? Смотришь так, будто больше не любишь…

— Нет. Нет, нет.

— Слышал, Ельцин умер? Наверное… не успеем мы переехать до родов, — в ее слабом утверждении угасал вопрос. — Не до этого сейчас тебе, да и мне было бы трудно…

— Давай, чтобы сейчас не гнать, ты поедешь рожать, а я — всё по-быстрому…

— Может, и к лучшему. Лишь бы она, — имя так и не выбрали, каждый думал про свое, — приехала уже в свой дом, к себе. Запомнил, куда поставить кроватку?

Вас ожидают, уже давно; Кристианыч не включался (Эбергард начал звонить с восьми), Эбергарда клевал — как он и ждал! так! так!!! — неизвестный номер, заканчивающийся на 047; с утра сжался: только это, не уступать, сегодня и кончить, и проверял себя: крепок? не уступать! Кристианыча — нет, значит следующий — Хассо!! — не собьют…

Остановите тут — из машины он вылез до светофора, отправив Павла Валентиновича на стоянку пустым, сам вошел в префектурный двор со стороны Тимирязевского с простыми, теми, кто добирается на метро, но не озирался, не исполнял «очень спешу», держа наготове подносик незримый с одноразовыми тарелками «что я скажу, если окликнут, встретят, остановят», — пройдя вахту, за милицейские обыкновенные спины, облегчение почуял и радость, словно что-то выиграл уже такое, что дает право отдохнуть, побежал сбросить пальто и — к Хассо! — выигрывать еще, выигрывать дальше! — одним взглядом зачерпнув «Жанна напугана», ее:

— Вас ожидают. Уже давно. — Порыв убежать, успеть до «этого» к Хассо, снять вопрос, остервенение: «Почему пускаете в мой кабинет?!!» Слова-словечки, заготовленные для «внезапно на улице», на улице и остались; дал заметить Жанне свое обмирание и — надо! — вошел, путь в следующие комнаты лежал через эту. Человек в форме, серьезный человек в синей форме, незнакомый, сидел за столиком для посетителей, переплетя пальцы, не читая, именно — ждал.

— Утро доброе, — первым, задавая тон и скорость, привык, видно, что приползают к нему и молят. — Вы — Эбергард?

— В чем дело? — Эбергард не отвечал, не садился, цепляясь за позицию «свысока», устанавливал портфель, устраивал пальто в шкафу поудобней.

— Согласно представленным документам вы — ответственный за противопожарное состояние помещения?

Эбергард приблизился: пожарные кровососущие поменяли форму, летом походили на средний командный состав таиландской хунты, а зимой на польских пограничников, входящих в вагон «Москва — Амстердам», оставшись один (гость оказался всего лишь известным биологии насекомым, потребляющим и испражняющимся непрерывно), Эбергард всмотрелся в новый окрас: темно-синее что-то типа свитера с налокотниками, герб какой-то на кармане, на кресле грелась толстая куртка с меховым воротником и латинобуквенной табличкой — что там гнусь пишет о себе на латыни?

— Я.

— В ходе плановой проверки мною выявлены нарушения правил пожарной безопасности в занимаемом вами помещении. Будет составлен акт, вы его подпишете. Акт я передам вашему руководству. Может стать основанием для депремирования, — в период сразу после вылупления из личинки голос насекомого звучит действительно угрожающе, с годами интонации беднеют, падает громкость, и теперь по выразительности его песня мало отличается от сухого шороха секундных стрелок.

— Что-то серьезное? Чайник? — Эбергард нашел в телефоне «Дядя Юра Еременко», нажал «Вызвать». — Нет громоотвода?

— При сильном задымлении может сыграть роковое значение. Должна быть табличка с указанием «Выход» на двери.

— Да? Так у нас вроде есть, — дядя Юра не отвечал, может, совещание, селектор, встреча, просто, но теперь всё казалось — не просто, ничего, больше Эбергард его не увидит никогда в жизни (а тут же горячо замечталось понадобиться дяде Юре: позвонит, умолять будет о встрече… И уж Эбергард тогда…).

— Есть. Но буквы плоские. А должны быть — объемными, — насекомое, страшась, будто раздевая пьяную спящую незнакомку в железнодорожном купе, плавно потянуло застежку, распуская молнию на папке.

— Давайте как-то решим.

— Три тысячи, — молния также бесшумно сошлась, — и прощаемся с вами до следующего года.

Выложил трилистником деньги на столешницу, чтобы случайно не коснуться щупалец, и без чаепитий, прощаний и проводов спешил уже по четвертому этажу — торопился на выход провожающим по объявленному к отправлению вагону — а то так и уеду: не смотри, не смотри из окон на стоянку, не ищи знакомых лиц, в местах, куда он дорос, не встречалось простых решений: одной таблеткой, нажатием кнопки, но искал он сейчас — решения такого, его же уволили, должны хоть за это — освободить!

— На месте?

Зинаида будто ждала именно сегодня, именно его — всему, чему научилась: уперлась застекленными глазами, обрезала ножницами цепляющиеся щупальца, строжила брови:

— Сегодня у господина Хассо нет приема. Господин Хассо уезжает в мэрию, уже вызвал машину. Он не один, — и глядела с ужасом, как Эбергард без наглости («вот тут, самый краешек») присаживается на диван и — не с первого раза (вот только где ошибся — показал, что гуляет под кожей и жжет!!!) ловит пальцами верхний из журналов для приличных посетителей.

Зинаида вскочила (раньше — не могла!) и в два шага — рядом, махнула очками над его макушкой:

— Здесь приемная первого заместителя префекта! Здесь нельзя ожидать, если вы не записаны. В любую секунду может зайти префект! Я же не знаю, — и она, себе удивляясь, закончила почему-то шепотом, — кто вы.

— Виноват, — Эбергард вернул журнал в стопку и подровнял: так лежало? — Я тогда в коридорчике, — выскочил: вызовет милицию? Предупредит Хассо? Стоять нельзя — ходил; опять этот, что на 047, три звонка в час. Хассо (и сегодня показалось — еще подрос) выступил, солидно серебрясь сединой, в коридор бок о бок со Стасиком Запорожным из «Стройметресурса», продолжая обсуждать веселое, но «по работе» (успела Зинаида обрисовать? не успела, по морде Хассо ни за что не поймешь — высшая школа!); не прерывая разговор, выставил в сторону Эбергарда руку: пожми и свободен; но и Эбергард тоже умел, руку схватил, подтянул к себе Хассо:

— Нужно срочно переговорить.

— Слушай, давайте не сейчас, — Хассо вдруг сказал «вы». — Что это за набрасывание, так вашу мать?! Позвоните в приемную в понедельник, как-то обозначьтесь, — потянул руку к себе, но Эбергард держал-держал — не будет же драться:

— У меня горит. Ты вернешься сегодня? Хочешь, я к дому приеду? Позвоню в домофон? — бил и бил, но руку отпустил: всё сказал, иди.

Хассо, гневно засопев, отвернулся, догнал изумленного Стасика: что это здесь за недоразвитость? — что-то кратко пояснил, Стасик презрительно оглянулся: тогда понятно, и они дальше пошли уже без смешков. Эбергард вслед помахал:

— Спасибо! Вечером зайду. Не спеши! Я подожду, если что.

Ничего не оставалось из того, что можно было бы еще… Кристианыч не включил телефон, Эбергард покопался в справочнике в приемной Шведова и выписал домашний номер Кристианыча и дачный — оба не ответили; Пилюс подписал ему обходной, кажется, раскаиваясь за вчерашнюю распахнутость души.

— Я могу еще походить, пока кабинет не занят?

— Зачем?

— Факсом пользоваться, Интернетом… Надо как-то трудоустраиваться. Бумаги почистить.

— Времени у тебя было хрен знает сколько. До конца недели. По разовым пропускам. Если префект увидит: я не знаю, что ты делаешь в префектуре.

— А эти… Насчет контракта. Звонят?

— Я их послал, — равнодушно ответил Пилюс. — Они там что-то попытались, но ты сам знаешь — со мной вот так, — он растопырил пальцы, — бесполезно.

Велел им пропуска не заказывать, чтоб не плакали по коридорам.

Эбергард проверял входящие — два с неопределившегося и бесконечно 047 в конце, в шесть заселился в приемную Хассо, на диван, смотрел на свое отражение в зеркальных дверцах книжного шкафа, — Зинаида помещала в шкаф фарфоровую мелочь и сувенирно-полиграфическую толщь с гербами и куполами, нанесенную в подарок дебилами, не имевшими денег; Зинаида его не видела, смотрела на часы, поправляя шаль, и раз здорово всхрапнула. Хассо до половины седьмого держал у себя управление ЖКХ и юриста из тендерного комитета, потом долго говорил по телефону с гендиректором ООО «Коммунальные традиции — гордость России» по реконструкции и благоустройству Пятикуровского кладбища, за это время в кабинет дважды зашел водитель и вынес наспех заклеенные коробки, затем Хассо в одиночестве выпил чаю, в кабинете громко включился, но сразу же убавил звук телевизор; Эбергард поднял телефон — Хассо ему звонил:

— Ну, ты где? Заходи.

Следом — Зинаида:

— Хотела сегодня пораньше, помните, я… Вам больше ничего не надо? Тогда я рыбок покормлю и — пойду?

— Я и не знал, что у тебя аквариум, — Эбергард оглянулся — а что, любопытно! — он же спокоен: ожидал нежного стряхивания с наманикюренных пальцев, но Зинаида занесла промасленный кулек, доставала из него развесистые клубки кровянистых тонких червей — свивали колечки и распускали — и бросала в воду: медленно, плавуче черви опускались на дно, растянувшись гирляндами, но ни один не упал на песок — круглые рыбьи рты перехватывали червей клюющими движениями и на мгновение отворачивались, давая другим место, как будто рыб стало больше!

— Во, даже сомик выполз, — довольно отметил Хассо и показал на угрожающе пятнистое шевеление на дне. — До свиданья, Зинаида Ивановна!

— Там у нас с аукционом…

— А-а… И ты — из-за этого? — Хассо словно затошнило: и здесь у тебя… — Я так, стороной, в детали не вдавался. Слышал только, префект плющил на планерке Пилюса. А ты — каким боком?

— Кристианыч попросил, чтобы победитель посоответствовал до — получения контракта. В день рождения.

— Фу-у… Ну Кристианыч, ну подлец, — Хассо даже отвернулся, таким пахнуло ему в лицо. — Зачем ты вообще всё это с ним замутил?

— Я же…

— Ой, не надо, не хочу я во всё это… погружаться. Мне он сказал: Эбергарду надо с судом помочь, я — пожалуйста. Сказал: надо, — он показал (словно поднял осторожно горячий каравай, лукошко с яичками, живого котеночка и — отдал), — я внес. А за что… как… Закроем эту тему.

— Но они, я думаю…

— Эбергард, услышал меня? — потяжелее спросил Хассо, и Эбергард понял: разговор их может закончиться прямо сейчас, дотерпеть. — Хватит об этом. Не знаю, как видишь ты, это твоя война, ты зачем-то влез… Для меня, постороннего, ситуация однозначная: результаты аукциона отменены потому, что у единственного участника заявка оформлена с нарушениями. Они о чем думали, когда шли на аукцион? Сэкономили, балин, на юристе? Префекта подставили? Они несогласны? — Хассо, вдруг смягчившись, рассудительно, как на приеме населения, указал: — Есть суд. Есть контролирующие органы правительства города. Можно оспорить, доказать. Получить контракт. При чем здесь ты? Они пришли на аукцион, им помогли, но они — по дурости своей, русскому нашему раздолбайству… Извините!

— Но ты же понимаешь, что всё дело в другом. Там же… от Лиды.

— Слушай, зачем мне во всё это лезть?

— Но мы с ними договаривались, что…

— С кем? — даже улыбнулся Хассо. — Зачем мне: с кем, о чем, про что ты договаривался. А если так, продолжая советы постороннего, скажу: этим твоим друзьям…

— Я их не знаю.

— Как так? Не смеши. Ты — матерый, профи, ты не мог привести на аукцион не родных… Если они глубоко порядочные мужики, честные, хозяева слову, благодарить тебя должны, что — отскочили, что кончилось так. Префект фактически спас, могло бы… — Хассо сделал из пальцев решетку. — И это стоит гораздо больше чем… — Хассо опять показал горячий каравай, — гораздо! Должны понимать: главное сейчас — отношения, встроенность. Всего дороже! Вот вы нашли друг друга, идете по жизни вместе, — но не со мной, — и дальше пойдете, и ты им еще поможешь. Всё уляжется, закроем квартал, заедешь, попьешь чайку — с Гуляевым, даже со мной… Или с Фрицем, с кем-то из глав управ — и что-то решите… Найдешь им заказ. Если документы, конечно, научатся оформлять.

— Мне кажется, они меня не поймут.

— Слушай, мой вопрос? Не поймут, да пусть и идут в жопу! Чего тут можно не понять, если они еще хотят работать в городе и куда-то заходить?! Посылай и не зацикливайся так на этом. Нельзя, понимаешь, всё время находиться в одной точке, — побуравил пальцем столешницу, — как ты любишь — суд, суд, суд… Что, жизнь остановилась? Кругом возможности, новые темы — двигайся. Тем более у тебя новый поворот, перспективы, возможность как-то оглядеться… — Всё, зажглась лампочка следующего цвета, Хассо забыл, о чем они только что говорили, ничего не расслабилось в нем, ничего дополнительного он, выходит, не включал, разговор не был «особым», «значимым», «затрагивающим лично», говорил не то, что «должно», а как на самом деле недвижно «есть»; пока говорил Хассо, Эбергарду казалось: всё именно так, его подпитывала чужая сила, алкогольный градус, показалось: с этой силой он и уйдет, как с купленной птицей; но он уже участвовал в таких разговорах и знал: сила эта не проживет дальше порога, ее хватает (она для того и существует), чтобы выдавить человека за порог. — Ты же понимаешь, — разговоры Хассо последних дней, похоже, сводились в одно, — чуть раньше или чуть позже, но всё равно: я стану префектом, — без продолжений «и тогда мы с тобой».

— Что слышно про мэра?

— Торгуются. В администрации президента. Требуют убрать семидесятилетних: всех, кто обслуживает Лиду. Он пытается отстоять. — Хассо гордился своим равнодушием: старшие чудят, а до того ли ему? То близкое, чем он поделился с Эбергардом, про лично себя — гораздо важнее. — Раздевайся и — проходи! — крикнул Хассо за спину Эбергарда (там разведочно приоткрылась дверь), улыбнувшись особенной улыбкой тридцатилетней давности, когда сидишь посреди зала (большая комната в квартире называлась в древности «зал», если была еще одна комната, называлась «спальня») один на стуле, а вся семья и приглашенные, шепчась и шурша, распределяют подарки на кухне: кто понесет что, а кто с тортом. — И ты это… — Хассо посуровел, нет, ему мало, что Эбергард заранее затряс головой «да, понял, понял», — веди себя как-то… Я первый зам. Есть тема: позвони Зинаиде, согласуй время, встретимся — обсудим. Понимание должно быть. А то — останешься один. Давай, — отвернулся и руку, предназначенную для рукопожатий, запустил в неустойчивую стопку папок; на верхней, красной, Эбергард, поднимаясь, прочел на белой наклейке по центру «Проект торгово-развлекательного…» и какой-то адрес — читать и запоминать на всякий случай уже незачем; сразу же — позвонить Улрике: вот (это так придумал он) самое важное, вот его жизнь — всё в порядке? — всё в порядке — и счастлив — проверка — у Кристианыча молчание по всем номерам; он обрадовался: Павел Валентинович на краю темной стоянки — один; значит, то неприятное, что надвигалось, еще на расстоянии и времени порядком — а может, ничего и не будет, и всё спокойно, вот он, снежок, включая обещание весны, земля не стряхнет с себя; и всё-таки невозможно ничего не делать, не может он всё то же самое привезти домой и ничего не сделать, и точно таким же, только старше на ночь, выйти вот из этого — своего подъезда завтра поутру; сейчас сделаю, повторял: сделаю, сделаю, дразнил себя: сделаешь? — и трижды глубоко вздохнув и трижды выдохнув, завернув на своем этаже за мусоропровод, набрал тот номер — на 047:

— Вы мне звонили?

— Эбергард! — верещала женщина, Оля Гревцева. — Куда ты пропал, милый? Жду. Соскучилась. Ты там уже всё подготовил? Когда мы от всех сбежим?

— Да уже практически, — вонзался еще какой-то звонок, Кристианыч? надо самому позвонить зомби, так боялся 047, а получилось… может, и с зомби так… давно поняли и отползли. — Может быть, даже средачетверг, на следующей неделе.

— Определяйся и звони! Проведу коллегию во вторник и я — свободна! Я, — шептала, — твоя. Только знаешь, милый, — от волнения запинаясь, от храбрости, — может быть, возьмем с собой девочку? Я бы посмотрела, как ты ее… И как она тебе… Я бы и сама ее — потрогала… Лизнула…

— Здорово.

— Только знаешь, — счастливый человек говорил с Эбергардом, — пусть она будет высокая, с крепенькими, упругими грудками, знаешь, чтобы сосочки торчали… И чтобы попка кругленькая… Чтобы загорелая… А самое главное, чтобы здоровая. Но чтобы — очень-очень плохая! Есть у тебя такая девчонка?

— Конечно! Я пришлю фото, ты еще выберешь.

— Давай, хочу, хочу, жду — скорее!

Опять дозванивался непробившийся звонок, Эбергард поуверенней почувствовал себя, подумал: наладилось, начало налаживаться и наладится; прорвалось, он коротко:

— Да.

— Ты че бегаешь? Че ты хочешь добиться? Знаешь, сколько ты уже должен?

Эбергарду показалось: запись; он погромче спросил, но не своим голосом:

— Алло? Это кто?

— Эбергард? Мы знаем, где ты живешь. Со своей беременной… Ты не бегай. Поговори с нами, объяснись. К тебе много вопросов, — Эбергард не понимал, «какой» голос, что за человек может говорить таким голосом, ослеп, во тьме, тоскливо растягиваясь, звучала единственная нота. — Завтра в девять будем возле префектуры. Позвоним — выходи, один. А хочешь — не один. Обсудим. И телефон не отключай, понял?!

Это — с неопределившегося, Эбергард (еще оставалось время, и расстояние оставалось, так примерно он себе и…) вышел на общий балкон, задев ногой кофейную банку с окурками: вдоль тротуаров машины, на тротуарах машины, не помнил никогда — какие, кто постоянный, но если крыша в снегу, то… Вон проехал какой-то «опель», но с проспекта — не паркуется, свернул к рынку, а вот — бьет свет, но это грузовая, «газель», не страшно, и он услышал, как про себя словами сказал «не страшно»; позвонил Павлу Валентиновичу: завтра встретимся возле церкви, чтоб не у подъезда… Вряд ли они знают, где снимает, мало времени прошло, лишь бы не позвонили Улрике, лишь бы не знали (в нем произнеслось «Эрна»); страх; на самом деле всё, конечно, господи, не так, конечно, не до такого же, не бандиты же, просто умеют поговорить, ситуация развивается, динамика, включаются силы, но еще выровняется и еще посмеемся, вспоминая и не такое… Улыбался и обнимал, Улрике засияла: получше у тебя день? Я же говорила: что-то придумается и хорошее само случится! Ты мой — умище, светлая голова! — заперся, заперся, на листке набросал последовательности, «1», «2», «3» и восклицательный, и быстро, скачущими, бьющимися дрожью пальцами набирал номер зомби так долго, в необитаемой пустоте, заразившись от номеров Кристианыча, что уже — «не возьмет», но со скрежетом и тоннельными отзвуками зомби проломил гудки и провалился в голову Эбергарда:

— Аллоу? Аллоу? Вас слушают! — сочным, что-то проглотившим ртом.

— Извините, что так поздно, — палец Эбергарда лег на «1», так, без всяких чувств, чтение чужой телеграммы, — можете говорить? Это Эбергард, префектура Востоко-Юга. Надо встретиться и обсудить ситуацию по аукциону.

— Аллоу? Говорите. Одну минуту, я выйду на воздух. Аллоу? Вы здесь?

— Это Эбергард. Я вас разбудил?

— О-о, Эбергард, приветствую, рад слышать. Нет, нет, я не в стране, разница во времени… Как поживаете? Устроились?

— Хотел договориться о встрече по нашему вопросу.

— Конечно, конечно, — запикало, неужели зомби в ежедневник полез?! — Буду в городе шестнадцатого. И семнадцатого марта, а потом еще — двадцать восьмого, какое-то время… Но, я так понимаю, у вас — планово?

— Там есть момент, — говорил, и как будто не впервые, кому-то он уже пытался прокричать это не раз, и бесполезно, бесполезно, — связанный с обстоятельствами. Серьезными. Аукцион признан несостоявшимся. В связи с заходом нового игрока. Сильного. От жены большого папы, из красного дома.

— Эбергард, Эбергард, тут… Не всё слышно. Аллоу? Вы говорили с Романом? По текущей ситуации лучше с Романом и его людьми… Скинуть вам его телефон?

— Это принципиальный вопрос. Вопрос денег. Я буду обсуждать его только с первым лицом. Это ваши деньги, и вы должны владеть информацией.

— Эбергард, я в данном случае — связующее звено, финансовое обеспечение — это Роман и его партнеры… Если у него есть партнеры. Моя функция в данной сделке чисто посредническая, за некую компенсацию, кстати, небольшую очень…

— Так, стоп!!! Вы говорили: Роман — ваш человек!

— Ну, можно сказать: я его знаю. Хотя мы недавно познакомились. Когда подбирал вам исполнителя.

— Вы говорили — это ваш бизнес, Роман — исполнитель, подчиняется вам, вы отвечаете! Что вопросы решаю с вами!!!

— Эбергард, может быть, это не тот случай, когда требуются такие эмоции…

— Мне нужно одно: вы управляете им?! — Эбергард отшвырнул приготовленный листок.

— Мне рекомендовали его… кажется. Или я сам вышел… Через Интернет? Сейчас деталей не восстановить. Но я — абсолютно уверен, — где-то улыбался зомби, ему еще предстояли какие-то местные увеселения, — что Роман заинтересован в исполнении контракта. Вы будете довольны! Я, кстати, позвоню ему сейчас. Вопрос о моей компенсации так и не закрыт, но это уже, наверное, в апреле…

— По аукциону я всё объяснил, контракта не будет. Ситуация по благодарности, по соответствию — закрыта! Иначе люди из красного дома займутся вашим Романом и его бизнесом. В будущем, возможно, при размещении государственных заказов…

— Аллоу! Аллоу, — скрежетал зомби.

— Скажите ему, чтобы мне больше не звонили, не искали меня. Всё, что я обещал, я сделал…

— Эбергард, тут… связь прерывается… Давайте я скину вам номер Романа? А то получится какой-то сломанный телефон… Ей-богу, я тут — лишнее звено между вами, — зомби захыхыкал. — Это не самый важный мой проект, я лично сопровождать каждый этап просто не имею возможности… Записываете?

Зомби еще дважды перезвонил, выкрикивая в пустоту:

— Аллоу! Аллоу!

А потом прислал эсэмэс с четырьмя номерами телефонов; будто ветер повалил на провода тополь на Транспортной улице (по ней ходили на речку, казалось — так далеко), и света не будет; у бабушки всегда находились свечки, но сейчас надо двигаться ощупью, поглаживая стены, теперь показавшие свою сущность и разность, разбегались выключатели от шаривших пальцев, насмешливо скрипел пол; тишина больше не являлась протяженным, ведущим туда, дальше пространством, это — пещера, как-то так получилось — Эбергард попал в пещеру, и в девять утра дойдет до ее дальней стены и остановится, и на темной кухне… новое, громоздкое у окна: что? — Улрике, оперлась на подоконник и разглядывает ночь.

— Ты что не спишь? — Подслушала? поняла про его обстоятельства хоть что-то? Слезы… Ей-то из-за чего? — Ты что? Ты же моя жена… — обнявшись, они постояли — немного последних в жизни дней, что осталось провести им только вдвоем, родится девочка, которая потребует себе всё-всё-всё, а потом еще ктото может родиться…

— Всё плачет, — прошептала Улрике. — Я вдруг заметила: всё незаметно плачет — машины… Дома. Деревья. Всё незаметно уходит и плачет. И я когда-то покажусь тебе всего лишь сном.

Что сказать? Да она и сейчас, в это насочившееся и вспыхнувшее под кожей «сейчас» — сон, бытовое обстоятельство, умножившее на десять его уязвимость, негабаритный груз, косо ставший в проеме, но сказал: перепады настроения, депрессия беременных, полное понимание, важность полноценного сна, любовь… Утром, в восемь, он спросил добродушного Хериберта, паломника: а у тебя будет время выслушать и посоветовать? Хериберт мог «после двух», Кристианыч не отвечал (Эбергард не знал, что он хочет услышать от Кристианыча), в префектуру поехать не смог: там ждали в девять, он не представляет себе «разговора», своих слов, таких, что способны — решить, а еще больше боялся того, что сделают, его услышав; закопался в тряпье «а вдруг что-то посоветует Хериберт», «они и сами должны всё понять», и затих, спросил (а к кому еще?) адвоката: можешь? — она всегда могла; когда работает? — убрал звук на телефоне и — поехал в приятно пахнущее тепло, в некоторые узнаваемые детали, в еще не убранную постель, в перезрелое, но неизношенное тело, в бессловесную жадную ласку — и в этот раз после всего уже не было такого стыда и такого раскаяния, привыкает.

— Ну что? Что-то не так? — Вероника-Лариса убирала волосы с его лба. — Тебе не понравилось?

Как сказать от себя? «У меня неприятности», «проблемы на работе», «подставили», «попал» — всё это кто-то уже говорил; не мог ею насытиться, ВероникаЛариса перестала спрашивать и больше слушала себя: что бы еще ей хотелось? как? — ворочались каждый в своем, словно обустраивая соседние норки, а потом молча смотрели в окно: громадными волнами валил снежный дым, мечась под фонарями, отряжая отдельные снежинки стукнуть в окно, там роился снег — крупинки, точки, мухи, — что поближе, летели быстрее, просто неслись, что подальше — кружили, и волны стужи бросали их в стороны; оказывается, она не задремала:

— Переживаешь из-за суда? Я придумала отличный план боевых действий. Только перед судом всё расскажу. Мы победим! Я очень умная у тебя. И хитрая.

— Спасибо, знаю, что ты за меня, — Эбергард думал: Эрна, вот что волнует: кто же будет с ней разговаривать из-под травы, когда ее отца совсем уже не будет, когда она приедет подержаться за ограду, постоит (а может, вспомнит перед сном) и немногими первыми словами начнет рассказ о том, что произошло за последнее время, о чем думает, что тревожит, что-то ведь скажет обязательно, начав с «папа…», и услышит, как кто-то говорит в ответ какие-то понимающие слова, вряд ли выходящие за смысловые пределы «я тебя люблю» — но кто будет Эрне отвечать из-под сугроба, с порыжевшего, непохожего фото, когда он не сможет, чей же это будет голос?

Хериберт почему-то подсмеивался, прыскал:

— Ну, какая у тебя обстакановка? — загорел в какомто паломничестве с федеральным министром, прохаживался и весело уточнял: — Гуляев? А Хассо? И? И Кристианыч?! Во дают… — и удовлетворенно хихикал: — То-то, я гляжу, ты схуднул — где щеки?

Эбергард не устоял и подсмеивался тоже над собой — вот заехал повеселить и посмеяться, но всё чувствовал в горле невыхарканную горькую тяжесть — проглатывал, глотал — нет, на месте; вдруг отчетливо услышал, как в его голове женский кухонный провинциальный незнакомый голос вдруг окликнул его по имени.

— Что скажешь?

Хериберт пожал плечами: а разве предусматривалось, что он… как бы… что-то скажет? Сел боком, лицом на телевизор и гербы, косился смешливо на Эбергарда, словно «я-то знаю, что на самом деле, а ты неужели сам не догадываешься?», полностью довольный, что вот это всё, занимательно изложенное — не его, и никак его сейчас не касается, и потом не затронет.

— Не зна-аю… — рука Хериберта привычно легла на толстую священную книгу с золотыми застежками. — С увольнением… я думаю — это не монстр. Это игра Гуляева.

— Зачем?

— Он понял, что выхода у тебя на префекта нет. И не будет, — Хериберт всё так же смотрел в стену, что-то важное двигалось там, на стене, состоя из нескольких отдельно перемещавшихся частиц, трудно отслеживаемых зрением одного человека, для Эбергарда оставалось немногое, остатки, разделяемые длительными паузами, «о чем это я только что». — И процент, что ты Гуляеву для монстра… он оставлял себе, подкормиться. А монстру гнал — увиливает клиент, время тянет, обещает — не делает, потерпим до выборов и сразу же… — показал, как ножницы перекусывают проволоку, преодолевая некое сопротивление. — Тебя нет и — концы обрублены. Перед тобой чист, перед монстром чист. Я бы так сделал. Ну, а как ты вообще? Ведь не одна ж работа? Ходишь на спорт? Наташка Белобородова еще работает? — и Хериберт неловко подмигнул.

— Да. Погоди, а что с этими… посоветуешь? Что бы ты на моем месте?

Хериберт возмущенно хмыкнул:

— Я?! — как Эбергард мог допустить, что Хериберт мог оказаться на его «месте» — невозможно. — Ты это… Ты, братец, разговаривай с ними… Не выходи из переговорного процесса. Чтобы понимали: ты не пропал. Все эти детские твои… Телефон отключу, на встречу не поеду… Встану и уйду посреди разговора… Это к плохому, если ты замолчишь. Но хуже будет, — Хериберт опять хмыкнул, что-то вспомнив из своего, — если они замолчат.

— А что говорить, если будут угрожать?

Хериберт выпятил нижнюю губу и совершенно очевидно впервые задумался о том, о чем не имел ни малейшего представления, наподобие: как именно создавалась наша вселенная и еще несколько соседних.

— Скажи: на всякую силу найдется другая сила.

И? Эбергард ждал, ждал, но похоже — всё. Не знал, что еще. Первое, что:

— Может, к Лене Монголу обратиться?

— Может. Но это, понимаешь, будет выглядеть так: клиент должен, а еще пытается под кого-то залечь… Могут сделать гадость. Причем любую. А Леня… Что Леня. Леня им отдаст то, что ты должен, — Хериберт повторял и повторял «должен», как что-то очевидно принадлежащее Эбергарду, как хромота или цвет глаз, — а ты ему отдашь то, что им должен. И еще половину. За меньшее Леня ответственность на себя не возьмет. Если бы не было вопросов к тебе — это другое дело, — Хериберт насмешливо потянул: — А вопрос е-е-есть…

«Я не себе», «деньги не у меня» — говорить некому. Хериберт с деталями рассказал, как целовал руку патриарху, шутливо поднимался убежать:

— Я прямо тебя боюсь! Ты такой серьезный! Будешь еще чай? Поедешь куда летом или Улрике не отпустит?

— Хериберт, а кем бы ты хотел стать? Вот кроме этого… Если бы всё, что хочешь? — Они словно знакомились.

— Я бы, — словно именно этого ждал, — открыл бы дайв-клуб в Доминикане. Погружался бы с туристами, рыбачил… Ресторанчик еще небольшой. Магазин…

«И часовню Матроны Московской», как ждал Эбергард, не добавил.

— А почему ты этого не сделаешь? У тебя есть деньги, хватит детям, внукам, всем. Почему ты здесь? Если ты действительно хочешь? Почему же ты не живешь по-другому?!

Хериберт взглянул: серьезно? еще есть время заржать и ударить ладошкой о ладошку? — показал бровями «далеко же у тебя это зашло», удалялся куда-то с огромной скоростью, меняясь лицом, мертвея, сказал: в приемной люди с Восточно-Западного округа, приехали поздравить с прошедшим Днем защитников Отечества; не пропадай.

Вслепую стер непринятые входящие — много злых непринятых входящих, позвонил сам: Фриц, у меня готовы те документы; и у меня готово! — с удовольствием откликнулся Фриц, а давай завтра в девять тридцать, сегодня какой-то такой неудобный беспорядок, в смысле распорядок.

Куда? Ждут его у префектуры? Звонили, конечно, и на городской, и Жанна сказала им, тем: уволен, сюда больше не звоните; что они могут думать другого, одно: знал заранее, состриг сумму и побежал; прав Хериберт: надо разговаривать; такая вот его слабость — некоторых людей для него не существует, ограниченные возможности общения, не умеет ничего с такими, как Роман, как монстр. Или Пилюс. Только — убить. И он — один, выпал, одному их не убедить.

Жанну он попросил (не раздеваясь, расстегнувшись, так, забежал):

— Забудьте про них. Больше не позвонят. Вы же сказали: я больше не работаю.

Жанна фыркала, преувеличивая раздражение, уравнялись они:

— Так разговаривают… Очень грубо. Мне это надо? Сказали: добегается. — Ей даже нравилось посмотреть, что с ним будет, когда скажет так. — Может, сейчас еще позвонят.

Не смог подходящее лицо вылепить; «Эрна»! «Эрна!», «Эрна!» — сияло в обеззвученном телефоне.

— Привет, пап, дашь мне доверенность на выезд на весенние каникулы в Италию, едем с классом, мне бы очень хотелось, — в один выдох. И замолчала.

В дверь застучал кто-то грубый, Эбергард приготовил уверенные, давящие на гостей глаза, и Эрне отвечал, уже не видя ее, видя только грядущее что-то:

— После суда. Посмотрим.

— До суда еще неделя. Мне завтра надо в школе сказать: еду или нет.

Заколотили в дверь еще, с издевкой выстукивая музыку.

— Ничего страшного. Подождем, — возможно, Эбергард даже первый, сам, скорее, чем Эрна, нажал «отключить»; стучались еще, с упорством, словно нужна была дверь, не он: вот — открылась (у Эбергарда укрепились глаза), не в одно движение, рывками, взмахами туда-сюда для обновления воздуха — художник Дима Кириллович, похоронно и пожило одетый.

— Ты чего не отзываешься? — Проверочно прошелся по кабинету: никто здесь не… и тронул стул. — Можно присесть-то? Извини, что не позвонил, срочное… У тебя здесь не… — Дима начертил пальцем над головой нимб, словно отмечая основные этапы летучего движения наплодившегося насекомого, «не пишут»? Говорить всё можно?

— Всё в порядке, — холодным, непроницаемым, таким быть в разговоре с Романом, намечал Эбергард; что произойдет, что может произойти, его жизни не коснется, не коснется его самого, того, что он есть на самом деле. — Долг принес?

Дима Кириллович услышал именно то, что пытался опередить, сморгнул, пропуская волну:

— Меня вызывали в прокуратуру. Расспрашивали про тебя, Эбергард, — Дима Кириллович так переживал за Эбергарда, что страх за близкого человека клокотал в бороде. — Они знают всё! Про тебя.

— Да? А что можно про меня знать? — Эбергард прощался с кабинетом: ну всё, годы… Отпечаток его жизни останется на стенах… Сколько раз они здесь с Улрике…

— А многое… Всё! — Дима Кириллович выждал, вот его сладкая минута, хлестнул: — На какие деньги купил ты квартиру! — И, добавив размаху руке: — Откуда деньги на ремонт — роскошный! Кто тебе откатывал из подрядчиков? И сколько? Кто оплатил поездку во Францию? Тебе. И одной сотруднице управления здравоохранения. Всё знают! У них там… — Дима Кириллович словно заглянул в царскую сокровищницу, — целая папка, том! И так меня крутили, и так, а я… — художника затрясло мелким смехом, спрятались глаза, только желтые зубы, влажные десны, — дурачком прикинулся: а че? А я че? Живет вроде скромно, добро людям делает. Еле выпутался, — Дима Кириллович умолк, всё как бы, за этим, собственно, и пришел, сейчас Эбергард должен гореть и взрываться, придумывать, как благодарить, мало? да, вот еще. — На следующей неделе опять идти. Позвонят, сказали.

— А у тебя-то как дела?

Художник подскочил — так вот же моя станция!

— Слушай-ка, Эбергард, возьми меня на работу! Добавь пару сотен, — Дима Кириллович потерпел-постонал подвешенно за ребро, — или оставь, как было, — в его молчании покашляли остывающе «инфляция», «цены», «на один бензин сколько…»

— А в какую вызывали прокуратуру?

— В межрайонную! На Северо-Онежской!

— Это ты старым справочником вдохновлялся. Они переехали в Песчаное.

— Переехали, — слабея, повторил художник, — но кабинет у них остался на Северо-Онежской. Для встреч.

— Как фамилия следователя? — Эбергард сделал рукой «ищу телефонный справочник».

— На «сэ». Столяров. Кажется. Но он не из нашей прокуратуры. Прикомандирован. Из генеральной.

— Кабинет на каком этаже? Номер кабинета?

— Тре-етий, помню, этаж… Кабинета не помню. Восемнадцатый, что ли, — Дима Кириллович молитвенно поперебирал губами. — Что-то с восьмеркой.

— Там два этажа.

— Тогда на втором. Но точно — не на первом! Берешь на работу?

— Меня уволили.

— Ну, ты ведь не на улицу уходишь, — наступательно сказал Дима Кириллович, — и с непустыми карманами. У тебя же есть запасные аэродромы. Художники тебе будут нужны. Или друзьям твоим. У меня — имя. Три персональные выставки. — Чуть смягчился. — Может, не прямо сегодня. Но — в ближайшее время.

— Нет, Дима, не могу. Всё, пойду, — Эбергард поднялся, вскочил и Дима Кириллович, но одернул себя: не так! — сел и скрестил ноги:

— Погоди, погоди… А что же тогда мне говорить в проку-ратуре? Делиться кое-какими накопленными наблюдениями? Может быть, я и кое-какие документы наксерил?

— Всё, что хочешь, — проверился: жалко Диму? — нет, ни жалости, ни ненависти, явление погибающей природы. — Пока!

— Ну, ссуду дай, — примирительно попросил художник, — в счет отношений. Вроде выходного пособия. У меня сейчас — ей-богу! — беда. Всё-таки ты на мне прилично заработал. Погоди, не уходи, давай решим, — уже просто перегородил дорогу, не мог выбрать: лучше как — улыбаться? хмуриться? Одно пробовал, другое.

— Хватит ныть.

— Эбергард! — вдруг вскрикнул Дима Кириллович так, словно что-то увидел над его головой, задергался рот. — На лечение! Жена больна, — жмурясь, словно топором кромсал икону в щепы, — на лекарства — дай! У человека болит — кричит! — Голос его дрожал так, будто поперек голоса задувал какой-то ветер, сносил в сторону, и это Эбергарду было почему-то неприятно, что-то еще появилось в кабинете кроме двоих живых людей. — Тысячу долларов дай! У тебя же есть в кармане, прямо сейчас! Ты на рестораны больше тратил! — схватил Эбергарда за руку, но страшился схватить в охапку и потрясти. — А ребенку… Дай ребенку на лечение. Тамарке! Милая доченька, папа сейчас принесет денег! У нее — вылезли волосы! Дай деньги! Не могу так уйти!!! Тебе это — тьфу два раза, а мне — жизнь! — хватнул, больно щипал, щипал Эбергарду руку. — Обертку хочу с тебя соскрести! Глянуть, что внутри?!

Жанна впустила в кабинет милиционера — со вздохами и улыбками он вытолкал сразу смолкшего Диму Кирилловича вон, Эбергард погладил стены: ну, всё? Попросил Павла Валентиновича подать машину поближе к крыльцу и простился с Жанной, хотел что-то особое ей сказать лично, но не придумалось, да и она отвернулась.

Хоть что-то бы изменилось (думалось, как тлело в нем): умер бы монстр завтра поутру, лопнул бы гной и почернела бы красная задохнувшаяся морда, все бы празднично притихли на три дня, приподнятые ободряющей силой чужой смерти, обнадеженные возможными передвижениями служилых фигур, а потом и Хассо назначили бы префектом, и он бы Эбергарда вызвал назад: эй, где ты там? отдохнул? хватит! Вот они, победители, чаевничают в комнате отдыха, Хассо спрашивает (не будет так, даже если… для этого нужен другой Хассо и другая вообще жизнь!): с Пилюсомто что будем делать? Эбергард говорит: как хочешь, мне он не нужен; вот Эбергард идет по коридорам, так, как ходили новые люди, «они», а теперь он — новый, тайна будущего у него, все улыбаются — вернулся! — вернулось нечто большее: справедливость! — приятно так думалось.

— Эбергард, — с такой задушевностью Павел Валентинович только отпрашивался с половины пятницы доставить своих на дачу, — какой-то странный, очень неприятный подходил на стоянке. Не особо русский. Ко мне: ты пресс-центр возишь? Я говорю: я работаю по договору, вожу оргуправление. Он: а кто Эбергарда возит? Тоже какая-то «тойота». Я говорю: не знаю, я недавно, в основном по выборам, — дал возможность Эбергарду как-то объяснить или уточнить: какой из себя, но не дождался. — Не понравился он мне. Правильно я ответил?

— Ну да, в общем… — пришлось добавить: — Спасибо, Павел Валентинович, — машины слева, машины справа, оборачиваться он постеснялся, тяжесть, что вез домой, стала весомей и ледяней, справа в машине женщина, справа спокойно, слева — машины обгоняли, менялись, — я здесь выйду. Завтра давайте к девяти тридцати… Помните, мы ездили в Николо-Холмский переулок?

— К другу вашему? Фрицу?

— Да, туда подъезжайте. Пачки с бумагой у вас в багажнике? — Из автомобильного тепла и быстро (оправданно — холодно же, он без шапки) завернул за остановку, но тропинка не там, почему он решил, там тропинки не пробили; полез на сугроб и дальше по укрытому снегом газону — один, поперек неизменного, ежедневного движения жизни не выделяющихся и не желающих многого людей, обошел рынок и двинулся к подъезду по обледеневшим мосткам между забором «Румынского дома» и металлической сеткой, ограждавшей строительство паркинга, — никогда отсюда не ходил… Всё, впереди там — черный и неподвижный, бритый лоб, — так Эбергард и представлял, — толстая шея, в легкой курточке, расставив ноги для прочности, у его подъезда, остальные в машине; пройти мимо? — упустил, вот он, Эбергард, виден уже, развернуться и побежать — куда? — он и шел дальше, закачавшись, так подкашивались занывшие от страха ноги, потерявшие какие-то важные мускулы и жилы; вытащил из кармана руки, как солдат, завидевший издали что-то похожее на офицерскую фуражку и шинельный цвет, правой сжал телефон, как знак отличия высшей расы, — есть кому позвонить; и понял: нет, так он не сумеет жить, не сможет долго, в чужой власти, в ничтожестве, в отсутствии… Меж ног человека-господина, ждущего Эбергарда, скользнула пушистая белая собачка, покрутилась и встала, господин нагнулся:

— Нагулялась, всё? Замерзла? Домой? — и выпустил из кулака поводок, обмяк, мускулы сменил добродушный жир, у него же мягкое, слабое лицо, у тех — не такие! Выросший, превосходящий встречных Эбергард легким, непричастным шагом обогнул незначительного человека — Эбергарду нет нужды выгуливать собак, его возит машина, здесь, в панельном, он строго временно, у него отделанная квартира в бизнес-классе, здороваться не с кем; в лифте спокойно решил: всё, поговорит с Романом, и как поговорит — тоже решил; Улрике устала, хотела спать или обижалась на что-то; всё это потом, отрегулируем, деньги, подарки, поездки, он сейчас не про Улрике, не видел ее, чистые рубашки — вот что от нее нужно сейчас; измучена ожиданием родов, родится девочка — отвлечется.

— Забыла сказать, — уже легла, но вернулась на кухню, где он изучал телевизионный пульт, думая свое, — тебя из префектуры искали.

— Звонили на домашний? — включил телевизор, чуя: запылало, потяжелело лицо. — Что сказали?

— Соседка видела: возле корпуса три, за рынком, ходил какой-то парень и спрашивал: где живет Эбергард из префектуры? Курьер, пакет какой-то привез. Она говорит: ваш муж вроде Эбергард, а где работает, откуда мне знать? Хотела вернуться, парню сказать, но сумка тяжелая с картошкой. Сколько раз ей рассказывала: где работаешь, как познакомились — ничего не помнит!

Как только ушла, пошумела в душевой, костным хрустом закрылась дверь в спальню, свет погас, — мигнул и занавесился серой пылью телевизор; прошло еще время, и Эбергард закрыл глаза и ладонь положил на брови: сейчас скажет им; и открыл глаза: когда человек говорит в телефон, он не видит, вернее, то, что видит, — перестает сознавать; видит отвечающие и спрашивающие голоса, да еще свой голос, бубнящий под черепной костью; голоса, шорохи связи, преодоленные географические расстояния слепят, хоть глаза остаются открытыми, когда говоришь в телефон; закончишь и — зрение возвращается, человек вспоминает, где он, и понимает, что же на самом деле должен был говорить и как; вот сейчас главное — ему не ослепнуть, чтобы не пролаяли ответно, не подпустить голоса диких к себе; вот, как всегда, подтянул бумагу — напишет важное слово и будет его непрерывно видеть, слово удержит его, оставит здесь. Написал «Эрна». Но испугался и зачеркнул, уж слишком… Вдруг увидят, поймут; для надежности перевернул листок; написать «аукцион»? — хватит букв? Написал «я». Посмотрел: устоит? Переправил на «Я», и пожирней, усилил, буду видеть. Стер непрочитанные три сообщения от адвоката, позвонил Роману, «Быдлу-2», с каждым ударяющим гудком всматриваясь в свою главную букву — якорь.

— Извините за поздний звонок.

— Ты очень опоздал! Скоро встретимся.

— Роман, — Эбергард смотрел на букву «Я», может быть, Эрна пойдет с ним на крестный ход, через недели три начнет подтаивать снег посреди дня, пройдут годы и вообще всё другое наступит, — выслушайте мое предложение. Я хочу вам помочь. Ситуация с аукционом вам понятна? Пришли те, кто не должен прийти, от мамы с папой — они играют не по правилам, им так можно. Свое вы должны вернуть — я на вашей стороне, хотя я — никто, технический исполнитель, взял — отнес.

— Говори. Я не один тебя слушаю. Мои партнеры хотят с тобой познакомиться.

— Я защищал ваш интерес, меня уволили за это. Но я помогу: ваш взнос попилили первый заместитель префекта Хассо и советник префекта Евгений Кристианович Сидоров. Я дам их телефоны, домашние адреса, номера машин. Знаю, где работает жена Хассо, где учатся дети. Что-то частично знаю про его недвижимость, в восемь утра всё вам вышлю. У меня вашего нет, — всё-таки не удержал, запеклись глаза жарким, и пропало «я», но опомнился: «я»; слышно — Роману кто-то говорит, не один человек, довольная интонация; вдруг ему показалось, к Роману голоса эти не относятся, потому что Роман тихо-тихо, будто таясь от этих голосов или кого-то еще, в глубь головы сказал из опасности близи:

— Соскочить хочешь, сучонок. Еще нас развести? Мы их не знаем. Мы с тобой говорили. Ты как говорил? «Я отвечаю» говорил? Ответишь. К тебе уже едут люди!

— Я уже заявил в милицию по факту угроз… — разумно начал он, но Роман отключил телефон. Эбергард повторил про себя: что следовало за чем, да, нормально, доволен собой, вдруг — всё обезумело, словно кто-то встряхнул его вместе с домом, всё рассыпалось; погасил свет, подумай, но прежде — прокрался к входной двери, Улрике забывает на нижнем замке докрутить оборот, и — в глазок — округлый мир пятнистого кафеля и мышиных ступеней — здесь он поселился, здесь и придется выживать; выдернул из розетки городской телефон; из окна кухни (возле соседнего подъезда джип не гасил фар, ходят люди, два — от подъезда к подъезду, не торопясь, одеты тепло, еще паркуется машина) не угадаешь. Не сейчас, так чувствовал он: то, что ждал (всё что угодно…), если и произойдет, то ночью, много позже, в страшные часы, когда умирают люди и дежурной бригаде в реанимации лень вскакивать на угасающие шевеления; подумать есть время, но думать не мог; кончился он, сделал всё намеченное, но ничего вокруг не сделалось и не ослабло, не принято в расчет, не мог даже надеяться, что попозже сделается и они передумают, отъедут, или утром кошмарное всё покажется не таким… мыслей нет, так, возня в изгрызенной трухе, уже пройденные червями пустоты, обнимавшее каменное то, что может потрогать каждый: он должен. Вот всё, что понимает он остатками своей настоящей, не изжитой еще сути, человекоподобного облика, и «думаньем» не изменишь: должен, взял чужое, неважно у кого, и единственный человек, который сказал бы «нет, не так» после рассказа в подробностях, была его мама, но и она бы, отрицая, понимала — «да»; попал под какой-то забытый, но действующий в несчастных местах, в несчастное время и для несчастных устаревший закон, отмененный жизнью, русскими людьми, понятиями! — под закон угодил, и отзывалась в нем правота этого закона, что-то такое, что откликается внутри смутным, болезненным шевелением, когда он вспоминает детство, — воспоминание, то, что окликает его и не перестанет с надеждой окликать, даже когда отвечать уже будет нечему в неком… всё, что останется от него лично, вот это — «а себя помнишь?». Должен — давило больше, чем страх унижения, «осложнений», неведомого, «проблем», «вопросов», того, что могло произойти с ним, с Улрике (он налегал изо всех сил на дверь, за которой стояло «…и с Эрной» — кратчайший путь для решения с ним любых вопросов); а вернее — страх и осознание долга сливались в подавляющее что-то так, что Эбергард — вот сейчас, вот сейчас — услышал, что стонет… Молчи! — не напугать Улрике — невыносимо; что сказать, когда Улрике: почему ты не идешь? Почему сидишь в темноте? Скажет «нам страшно», она начинала утверждать за себя и за ребенка. Забылся, упустил истекающую минуту и увидел со стороны, как его втягивает в себя пасмурное полотно, похожее на кинохроникальный дирижабль, — надувается серое, слоновое, безголовое, дынно-потресканное и заслоняет такое же серое, но и черное с синевой небо, и лодка в сетях болтается под оторвавшимся от гнилых подсолнухов брюхом.

Разделся, еще проверив улицу и за дверью — в глазок, отключил звук на мобильном, лежал рядом с Улрике и ждал, когда телефон замигает опять, внизу, на полу, по правую руку — названивали с неопределившегося, Эбергард знал: будут звонить, пугался, но телефон не отключал — может быть, звонки — всё, что пока они хотят, и, если он отступит в «зону вне доступа», они примутся за что-то другое… Слушал обжитые звуки, которые есть тишина, и теперь-то понимал, из чего состоит тишина: капли роняют краны, треск остывающей лампы, перелив батарейных вод, оседания, стуки… Незнакомый звук подбрасывал его в постели: чужой! бежать к дверям? нет? Он больше не представлял себе ничего, даже разговоров с ними, он всё сказал, как хотел, лучше, чем мог, цеплялся только за «может быть, Фриц»; или (почти в равную вероятность) что какой-то очень сильный человек вызовет его в большой дом, скажет: мы всё знаем и как с вами знаем, но всё-таки расскажите — еще раз, с самого начала, спокойно, у меня есть для вас время, и — больше ни о чем не беспокойтесь, мы уже всё объяснили этим людям, они поняли, что не правы, они сейчас брюхом на бетоне… Они еще извинятся перед вами: кем же мог быть этот человек? Никем. Даже в мечте не бывает такого. Привыкать пора жить без мечты, мечтам его почему-то требовалось возрастное правдоподобие, выходит, мечтать оставалось о себе-старике, себе — запоздалом победителе-ветеране, себе — поздно стартовавшем седовласом; нет, с мечтами покончено, но сможет ли прожить он без своих удивительных одержимых разных «я»-людей? А что делать с мечтами, оставшимися за спиной, просроченными, когда набранная вами комбинация цифр оказывается невыигрышной и пора отходить с распаренным лицом от игрового автомата и, выпив стакан воды, двигаться к расступающимся от приближения дверям? Очертания жизни «обыкновенного человека» напоминали ему очертания гроба. Станет вредным стариком. Жалобы на судьбу, обида на мир, на близких, что не видят того, кем бы он мог, если бы; казалось: не спал, но, выходит, уснул, потому что вздрогнул, когда Улрике вскочила:

— Мама! Что это?!

Выл домофон (а чего ждать другого?!); схватив одежду, выбежал в коридор и гавкнул (первый раз у них голосил домофон, они и звука его не знали, и от этого еще ужасней):

— Алло? Алло!!! — Но смолкло уже, пищал отпертый кем-то замок, поскрипела и захлопнулась подъездная дверь, прислушался: да, лифт зацепил и тяжело потянул кого-то наверх!

— Эбергард! — звала Улрике. — Ты где? Кто это?

— Какой-то дурак… Ошибся, — негромко, боясь обнаружить свое местоположение, смотрел сквозь глазок, прислушиваясь — едет, тянет, едет лифт, всё! — не здесь, но рядом — выше этажом или внизу; может, так и делают, не доезжают и ждут между этажами, ноги Улрике уже шлепали за спиной:

— Ну, пойдем спать, что ты здесь. Господи, как же я испугалась, ребеночек до сих пор дрожит: ему страшно! — и тащила, хотя место его у дверей; может, совпадение? — он повалился и замер до утра, как нож, воткнутый в тесные обстоятельства; больше не звонили, словно звонки больше не понадобятся; не двигался, только, когда невыносимо требовалось движение, менял бок; утром (показалось: этого дня целиком у него уже нет, неполный остался день) он, чтобы не говорить своего, читал Улрике новости из Интернета:

— Семиклассник второй раз стал отцом. В Горной Шории найдено гнездо снежного человека… — пропуская страшное о выброшенных с балкона детях. — Родственница собаки Путина посетила бал прессы. Наталья Варлей похоронила пятерых котят на детской площадке. Самую большую в мире грудь пытались уничтожить. В армии США запрещен оральный секс. Лучший бомбардир премьер-лиги с трудом отличает свою жену от жены друга. Ксения Собчак потеряла грудь. Как ты себя чувствуешь?

— Болит животик, тянет, — хныкала маленькая девочка, — Улрике не выспалась. Тебя провожу и пойду досыпать.

— Я съезжу на встречу и вернусь. Улрике.

— Что? Да что?! Что ты так молчишь? Что-то страшное? Зачем ты меня опять пугаешь?! Знаешь, как это вредно для плода?

— Вернусь через три часа.

Не чувствовал, перестав уже многое, из чего составляется «жить», одно лишь: утро — многолюдно: школьники, проводы в детский сад, работники едут к девяти и половине десятого, собаководы… В лифте не один… И остановку прошел пешком вдоль переползающего в пробке Тимирязевского — он давал им возможность что-то… Расстояние остудило и добавило смелости, и…

— Ты зачем меня разбудил? — потягивалась Улрике, спокойная.

— Я тебя прошу. Никому не открывай дверь. Сейчас всякие ходят, а ты одна. Будут стучать, звонить. Скажут из милиции, из дэза… Всё равно не открывай, сразу звони. Очень тебя прошу.

Роман А Терехова: Немцы. Читать онлайн без регистрации. Часть 7.