Роман Александра Терехова: Немцы. Читать онлайн. Часть четвертая.

Александр Терехов, роман Немцы. Часть третья. Читать онлайн.

Град: ему ударил в затылок ледяной шарик, пролетевший километра два; дома (они сидели с Улрике обнявшись, потом лежали обнявшись) он думал: цени, вот теперь цени, дурак, вот это простое. Что не один. Что есть кому сказать: ты понимаешь… В любую-любую минуту есть кому позвонить. В съемной квартире, в одомашненном из чужого зверя животном — и уже не верится, что уедут; наши окна, понятные, расшифрованные и заученные соседские шорохи… Он обнимал Улрике — спасибо, она — счастье; Улрике с удивительным постоянством была такой, какой нужно именно тогда, когда больше всего необходимо, и даже оказывалась там, где через мгновение будет нужна, такой, как хотел, и еще лучше — вот состав главного элемента любви.

— Я нашла адвоката. Из того же клуба «Право отца». Именно по таким делам. Как только мама Эрны поймет, что ты не отступишь, всё сразу изменится…

Он чувствовал: да, больше чем себе ей верил; сам не переживал ничего, не умел, он сразу чувствовал то, что бывает после переживаний, то есть ничего. А Улрике жила — могла заплакать от жалости, испугаться. Ей бывало жарко. Иногда она не знала, что делать, и думала, думала. А он, Эбергард, всегда оказывался «после» — в серой, спокойной духоте, в неподвижном, нагретом воздухе.

Адвокат, «почетный адвокат» (на форуме «отцов-борцов» писали: «светило»), принимал в переулке у Казанского вокзала, среди помоек и смуглолицей торговли.

— Вы знаете, что консультация платная? — вот всё, что движет, нельзя обижаться: сколько перед ним рычало и плакало отцов; адвокаты, священники, врачи никого не жалеют; затемненные очочки, черты провинциальной подозрительности, хронической неудачливости, большой значок на лацкане с незнакомым Эбергарду бородатым лицом — Циолковский? Любого неопознанного косматого бородача хочется называть Циолковский.

В переговорной прогнили панели на потолке после потопа, в углу стояли ведро и швабра; Эбергард отдал три тысячи, адвокат случайно взглянул: сколько там у него денег всего; предварил:

— Ситуация обычная. Когда у бабы появляется новый муж, ее цель — свести общение детей с бывшим до минимума. А потом — устранить совсем. Чтобы новая семья приобрела целостность! Слушаю. — Слушал без интереса, рассматривая последовательно туфли Эбергарда, часы и мобильник, чтобы проверить предварительный расчет, уточнил: — А в какие страны вы выезжали с дочерью в период совместного проживания? Какое количество раз? — Ну, в общем, всё совпадало. — Десять тысяч долларов. Это — только за один суд. А решение по вашему делу, скорее всего, потребует нескольких рассмотрений. Предоплата сто процентов. Деньги внесете завтра, — адвокат, прописанный в Калужской области, видимо, изучал методики «захват и удержание клиента», не давал подумать. — Пока возьмите справки, что лично водили дочь в бассейн и оплачивали услуги ортодонта. Шансов на совместное проживание нет, будем просить две ночевки в месяц. Выше голову! Лозунг наш: я отец, а не спермодонор! Если дочь расскажет, что мать на нее психологически воздействует, постарайтесь незаметно записать на диктофон. Еще лучше — на камеру. И помним: без родного отца вырастают только педерасты. И проститутки. Такие ж, как их матери. Не пьет жена?

— Да вроде…

— Алкоголизм бытовой доказать трудно, — остудил себя адвокат и мрачно добавил, взглянув на Эбергарда: — Как и педофилию.

— Я так думаю иногда… Может, плюнуть? Пройдет время…

В прозрачном черепе адвоката ударить лоб о лоб, «пообещать скидку?» с «просто провоцирует, стоять на своем!».

— Можно. Устраниться, потерпеть. Потом организм устанет от боли и сработает психическая защита, переключит вас на другие, нетравмирующие заботы, ребенок — дочка у вас? — отдалится куда-то. А годиков через пять ваша бывшая поумнеет, дочь подрастет и сама постучится к вам: я пришла. А уже поздно — вы чужие. Всё, что связывает, — алименты. Нельзя, — он вдруг захрипел, — уступать сучьему яду феминисток-сатанисток! — И поднял над плечом революционный кулак: так!

Адвокат позвонил на следующее утро: как нет? — еще через неделю позвонил: вдруг Эбергард не так его понял, вспылил, да и на самом деле ведь можно как-то, ну, в общем, он тут прикинул — оптимизировать бюджет. Нет?!

Понедельник — у монстра особый день, кто-нибудь зарыдает И после правительства — вторник, все виноваты. И в пятницу, после коллегии. И в любой день другой. Все худшеё сбывается, только еще хуже; префектурный постовой траурно подкатывал глаза туда, превыше, где зона особого доступа, и пьяно покачивался:

— Трахает Гуляева, — и вздохнул так, словно начали с него, общее же дело; приготовляемых на вынос и только что поступивших монстр топтал каждый день, никто не верил, что садизм, он не играл (багровел, замерялось давление, вызывался врач) или играл, но не останавливался, пока не убеждался: всё, человек понял про себя: уничтожен. Эбергарда ноги не понесли на рабочее место — найдут, к нему в буфете, «вы позволите?», подсел лупоглазый безумный — зомби по фамилии Степанов, пил кофе так неловко, хлебал, упускал, задирал локоть, словно прибыл с Марса и только обучается земным привычкам, слабо понимая их смысл.

— Уважаемый Эбергард, я…

— Я помню (твою лупоглазую морду, ты думаешь, здесь всё незыблемо, годами ходят поршни, пожизненно вращаются валы, и на каждом табличка: что может; а мы здесь умираем, подступает огонь, варвары), вы приходили. Я там слежу за вашим кандидатом, ну, там вроде всё в порядке, зарегистрировали его…

— Спасибо огромное!

— Обращайтесь.

Зомби губами, глазами, руками и подсолнечными отклонениями позвоночного столба показывал: «очень довольны», «будем по итогам благодарны», «я вам обязан», и — оба не спешили; зомби кушал овощной салат, опять же, как новорожденный, инопланетный (откуда они его взяли?), себя поконкретней на всякий случай обозначил:

— Выборы это… так. Друзья попросили. По жизни я занимаюсь лоббистской деятельностью. Многие мои сослуживцы по внутренним войскам откомандированы на ответственные посты, это облегчает доступ. — По лицу его самостоятельно, не отвлекаясь на произносимое, переползали разнообразные гримасы в пределах от «мне жарко, сдохну сейчас» до «так вот он, рай». — Я сам подумываю о государственной службе. Безусловно, это будет пост, где принимаются ответственные решения. Это будет иметь определенное экономическое выражение. Время романтического воровства прошло. К сожалению. Когда запас контактов, набранных на госслужбе, иссякает, его надо пополнять. Следует сохранять баланс между пребыванием в госструктурах и коммерцией…

Секретарша Жанна ворвалась в буфет, словно в задымленную спальню: есть живые?

— Плохо. Ни хе-ра не работаем мы с тобой, Эбергард, — Гуляев похлопывал ладонью по фотоальбому и скучно вглядывался в застекленные бадминтонные кубки, кочевавшие за ним по должностям и учреждениям. — Столько префект мне высказал. И про тебя лично. Я уж не буду пересказывать.

«Врешь. Ничего про меня не говорил». Но всё равно — не спать теперь ночей.

— Фотографии не понравились?

— Ни одна. То синяки под глазами, то глазки какие-то злые. То рыжий. Кричал: что вы из меня Чубайса делаете?! Ты зачем двух фотографов прислал?

— Чтобы наверняка. Один — Штейнбок из «Семи дней», второй — лауреат конкурсов.

— А получилось — видишь, как у нас с тобой получается?! — что мы выставляем его бюрократом. Два фотографа! А он — скромный. Кричал: я хочу быть, как Путин! А Путин — скромный! И вот — все предложения, что ты дал: по интервью, съемкам, «горячим линиям», общению с населением, — на вот!

На первой странице косо и красно начертали «ПНХНП».

— Понял, куда тебе идти? Но — бумага ему понравилась. Сказал: приятно в руках держать, шершавая, плотная. Лен, да? Вообще не знаю, что делать.

Эбергард вдруг заметил: Гуляев немного волнуется, и вот только теперь переход к «на самом деле»:

— А скажи, кстати, раз уж мы с тобой так говорим, Эбергард… Я вот посмотрел платежки прошлого года, этого… Прилично так идет через пресс-центр… Если совокупно. Как так получилось, что собрал ты всё в свои руки: и социальная реклама, и информирование, Интернет, полиграфия… Даже сувенирка. И всё — один человек. Магнат какой-то!

Магнатом Эбергарда называл только первый заместитель префекта Евгений Кристианович Сидоров.

— Исторически сложилось. Я ведь уже десятый год. Удалось проявить себя. В городе мы трижды — первое место по информированию. У меня две грамоты от городской думы… Благодарности за выборы от мэра. И округ наш…

— Ладно, ладно, это я знаю. А — всё-таки?

— Поддерживали префекты. И Колпаков, и Бабец. Депутаты. Сложились отношения, видели пользу. Но так — всё выстраивал своими руками, мозгами. — Вот, начались — разговоры по существу.

— Ну, а кто за тобой стоит?

— Никто. Я сам.

— Ну как «я сам». Сейчас никто не «сам», «сам» сейчас не бывает. Столько денег — и он «сам». Нет, я вижу, что ты профи, всё у тебя налажено, высокий уровень, обязательный, честный русский мужик… Слово держишь. Хотя друзья твои и говорят, что личные проблемы как-то тебя сейчас… подкосили. Но — я не вижу оснований для такого вывода. Пока. Ну а всё-таки — кто-то есть? Ты скажи правду. Я ведь всё равно узнаю.

— В том смысле, в котором вы спрашиваете, я один.

— То есть правильно я понимаю… Что на сегодня… На сейчас… У тебя кроме Гуляева Алексея Даниловича никого нет?

— Да, — Эбергард улыбнулся и, давя вздох, взглянул туда, где всё равно настанет лето.

— Если я тебя правильно понял, если завтра префект решит, что такого вот Эбергарда в префектуре Восточно-Южного округа быть не должно, то…

— То меня не будет. — Зачем он добавил: — Но я не пропаду. Я за свое место не держусь. — Ошибка, гордость, откуда-то из СССР; нельзя им поддаваться, не так просто, без крови не выйдет!!!

— Нет. Ну зачем ты так. Я так вопрос не ставлю, — всё заготовленное у Гуляева кончилось, к кому-то он ходит советоваться «а дальше как?»; трудно ему — с министерства на землю, там, видно, отношения «по деньгам» выстраивал другой, а ему просто носили. — Но — мы еще не договорили.

— Что это вы такой бодрый? — Анна Леонардовна что-то вычерпывала из пенопластового корытца, какие-то морковные сопли. — Эбергард!

Он — вот сразу — почему? — спрятавшись за передвижную выставку «Малый бизнес ВЮАО: полет свершений» на первом этаже, позвонил Эрне:

— Почему не звонишь? Куда пропала?

Она отвечала весело, без удивления, напряжения или радости, ей хорошо было там, откуда Эрна разговаривала с ним, голоса и движение:

— У меня украли телефон.

— Не расстраивайся. Давай поедем купим новый. Любой.

— Мне уже Федя купил.

— Встречу тебя завтра после английского.

— Не знаю. Может, я не пойду завтра. Но лучше не надо. Согласовывай с мамой.

— Не знаешь, почему я не могу проводить тебя от английского до дома — шестьсот метров?

— Не знаю.

— Я подаю в суд.

— Зачем? — воскликнула Эрна.

— Вот из-за этого! Из-за того, что не могу тебя проводить!

— Из-за двух минут! Это не нужно.

— Не нужна моя любовь?

— Если бы любил — не судился.

— Это же не с тобой, а с мамой.

— Мама — всё равно что я.

И написал ей следом — одну, вторую эсэмэски «соскучился»; «а ты?», без ответа; кто? — это Сырцова махала ему из окна бухгалтерии: зайди.

— Месяц дорабатываю и… — Все, как хотела сама: пенсия, парники, рассада — но всё-таки заплакала, пробубнив в платок что-то около «со дня основания». — Всё равно всех сменит. Дочистил замов, добьет начальников управлений. Потом — оставшихся глав. Так удивился, что сама заявление написала: что это вы? На вас кто-то давит? А уши покраснели. Спрашивает, а заявление уже подписывает. Чего ждать, когда уже подкусывать начали со всех сторон. И ты — не жди.

Сырцова быстро успокоилась: сделано (больше Эбергард ее не увидит, крест, в «контактах» минус имя, не поздравит с днем рождения, не о чем, не для чего).

— Сказал убираться Овсянникову из управления здравоохранения, тот слег в больницу. Плачет. Я говорю: зачем вы так… Он говорит: не думал я, что префект сможет меня уволить. Я помог его мать соперировать, сестрой сколько занимались, детьми… А уж для самого — круглосуточно… Я говорю: эти люди добра не помнят. Им всем должны. Да этим людям — все по жизни обязаны! Им жизнь, блядь, должна! Монстра увольнять будут, так он и то — сперва последний кусочек выгрызет и успеет разжевать. Им никто не нужен. Он и своих-то назначает, и сразу — наблюдение, прослушка, все, все должны ему нести, чтоб ничего по пути не пропадало…

Пусть, но потом. Потом. Большая Эрна влюбится в какого-нибудь скота, и уже беременная — останется одна, родит свою маленькую девочку и вернется домой в комнатку с партой, где словно ничего не изменилось, когда меняется всё, — будет много и весело разговаривать с дочкой, и не рыдать, чтобы не испугать ее, и стараться справляться: всё сама потому, что сама виновата; и за каждой дверью будет стоять Сигилд с «а я предупреждала», «а я так и знала», «ну, кто был прав», «и что ты думаешь дальше делать?», «я не отказываюсь помогать, но всё-таки я не вечна, и Федя не обязан, ты должна осознавать свою ответственность, если уж родила — на что ты планируешь жить?»; и никого не будет замечать урод — он устает на работе, ему пора отдыхать и время наконец позаботиться о себе (сколько лет он тащил эту ношу! Эрна когда-нибудь вырастет?), а тут нагрузка на бюджет, и нет сна — почему ребенок всё время кричит? Эрна будет беречь деньги и то, что кажется «самым необходимым», с каждым днем будет сохнуть, уменьшаться в те неподвижные времена, когда ночи врастут в дни и лягут бесконечной дорогой из бетонных плит, плита за плитой, от «часов кормления» и до, время тяжелых пробуждений, когда нащупываешь в памяти цифру дня и на каждом дне написано «такой же», «точно такой же»; она будет сидеть на лавочке чуть в стороне от пруда, ближе к детской площадке, покачивая коляску в пустоте, когда колясочные стаи расползлись по режимным клеткам, у школьников каникулы, быдлу рано, а у любителей собак пересменка, на воле — это ее скромная воля; Эрна будет хмуро думать о своем — о чем? думать ей особо не о чем, поэтому будет просто смотреть… Сколько времени потратил сам Эбергард, глядя ей в глаза, в ее глаза, удивлявшиеся ночному небу, устремленные в угол тьмы, ограниченный провинциальной опасной, костлявой от сосулек крышей, на звезды, так смотрел и смотрел, и казалось: любовь — любовь его течет в Эрну, как клей; вот это — это не может не оставить следа: как плавали в море нос к носу, за ее головой в панамке горбатился спасательный жилет и она шептала: папа, не отпускай меня далеко, и он шептал: я тебя никуда не отпущу, и она шептала свое: и я. Как восхищала, приводила в трепет ее белая, изначальная кожа, не сработанная, крепкая и чистая, гладкая, — вот такой должен быть всегда человек. Его руки, несущие Эрну, их ночное дыхание, бесстрашный ежик ночных сказок… Не оставлял на дневной сон в саду. Дарил всё, что хотела и могла захотеть. Но главное — взгляд, что-то неуловимое, струящееся, ток — вот об этом он заботился в первую и последнюю очередь. Посмотри на меня. Наверное, про глаза он напридумывал лишнего. Если души нет, то и под веками — просто глазное яблоко. Хрусталик какой-то. Управляющие мышцы. В окружении ресниц и бровей. И с сердцем никак не связано. Эрна об этом еще не знает, она будет смотреть и смотреть на свою девочку и не сразу заметит незнакомого человека, идущего без тропинки, кратчайшей линией к ней, а потом выпрямится и замрет, вдруг угадав, кто это, испугавшись (но всё-таки на что-то сразу понадеявшись), но ненадолго — потащит оправданием, щитом из коляски свою позевывающую космонавтку: вот, это твой дедушка — и обе замрут: с чем он пришел? — и помолчав, всё-таки расплачется: папа… И он обнимет ее — малознакомый человек малознакомую… Сегодня мы улетаем, у меня есть дом в Испании, там уже всё готово, тебе будет помогать русская няня. И я буду там, с тобой. Мама сможет приехать к тебе погостить. Тебе надо отдохнуть, понять, что ты дальше хочешь. Когда ты решишь, я тебе помогу сделать всё, что захочешь. Что тебя здесь держит? И она торопливо выдохнет: только не передумай, ничего! И они будут там жить на стороне солнца, знакомиться, разговаривать, обсуждать. Он будет рассматривать ее лицо, «ну, пап…», не могу наглядеться, как удивительно сквозь мамины черты проступают мои, «все так говорят!», и будут вспоминать отсюда назад — каждый свое, пока их воспоминания наконец не сольются в общие, где они уже вместе, просто каждый запоминал свое, кто-то больше, а кто-то поменьше… И может быть (но не обязательно, он не ради этого), когда-то вечером, уложив свою девочку, Эрна скажет ему, в седой затылок, что, в общем, очень любит его. И всегда любила, просто… Он усмехнется: да? Это… Это, понимаешь, становится ясно не когда человек что-то говорит. Это просто ясно как-то само по себе. Это есть. Или нету, не слышно. Как Бог. Вот Бога нет. А любовь… и за всю жизнь, бывает, не понять, как же с ней, любовью, было на самом деле… Вот я не сразу понял, что люблю тебя и буду любить всегда. «А сейчас?» Что? «Сейчас ты чувствуешь, что я люблю тебя?» Он не бросится отвечать тотчас.

И если, еще потом, ей надо будет, пора уже, улететь пробовать в жизни что-то еще, расти, он не будет цепляться… я буду ждать вот здесь, каждое утро, позванивай, а хочешь — оставь мне свою девочку, и я буду разговаривать с ней, и рассказывать про тебя, никто не знает столько историй про тебя, и какая ты была и есть на самом деле. И с ней мы проживем по дням всё, что не получилось с тобой. Все домашние задания.

Индивидуально, за десятку, «решающий всё» человекотренер А. Шишковский занимался после общих «разборов ситуаций» в общероссийском гражданском правозащитном клубе «Право отца», в нагретом зале, в обозленных стенах.

— Садитесь, пожалуйста, — в первом ряду, это всё, на чем он посмеет настаивать; Шишковский приятельски улыбнулся, опять в белой майке, джинсах и кедах, сегодня обритый, с равномерно загорелой, словно выкрашенной головой, но постарше его (прикинул Эбергард), и постоянно щурится, жжет ему глаза что-то изнутри. Шишковский выпроваживал тупых, недопонявших, желающих дотронуться и запомниться и перейти наконец из пациентов в специалисты, личные знакомцы: «извините, у меня консультация», «отличный вопрос! с него и начнем следующий разбор! спасибо огромное!», «концентрация и — удар! давайте придерживаться выбранной тактики!» — и вопросительно улыбнулся черноволосой высокой женщине (Эбергард видел ее в прошлый раз, так и думал: встречу опять — и почему-то обрадовался, как любой мечтатель), с ходу, словно завершая давно начатое движение, намереваясь ее обнять в каких-то безгрешных лечебных целях, — женщина ловко отступила и спросила его суховато и кратко, услышав ленивые ответы, кивнула: спасибо, отдала визитку, как пропуск на выход, и быстро пошла к дверям; она узнала Эбергарда и разочарованно улыбнулась: «я так и знала», с насмешливой укоризной, — ей в деталях известен местный производственный процесс, как бы независимо ты ни стоял прошлый раз, как бы ни уходил красиво в самом начале проповеди; опять в строгом костюме для конторских дел, но сегодня неожиданно глубоко открыла грудь, и Эбергард едва взглянул ей в лицо и сразу на — оказавшуюся большой, да просто огромной — грудь: вот это да. Белые мякоти. Красивая девка.

— Наконец-то! — улыбка Шишковского мигнула опять: «насилу выпроводил, да разве это люди, так — материал, слабые, пустые, мы-то понимаем с вами, но приходится — надо и им помогать, кто им поможет, а вот вы — другое дело, вы — интересны мне чрезвычайно и важны, вы — уникальны, вас я ждал»; чуть послушал и сразу вскочил и прохаживался: насиделся на «разборе», либо купил шагомер и калории жжет, либо не может спокойно слушать, на отметке:

— Иногда мне кажется, что Эрна становится похожа на свою мать, просто узнаю…

Шишковский горячо и тесно вклинился:

— Эта проекция — обычное дело! Называется «синдром замещения». Так, а я забрал вашу квитанцию? Давайте, я уберу. Итак! Или — еще не всё? Давайте так: я начну, скажу, что я уже успел увидеть, выложу, как бы — поле, да? Плоскость настоящего. И — как бы — пространство, коридоры решений. Как вижу. А вы потом, если посчитаете нужным, продолжите. Если сохранится э-э… необходимость.

Эбергард подумал: сколько времени человекотренер отводит на каждый прием? есть ли у него норма, как в поликлинике?

— Вы что хотите?! — вдруг выпалил Шишковский раздраженно и незнакомо, словно ломится кто-то посреди ночи в дверь; остановился наискосок от Эбергарда, оставив одну ногу позади, в упоре, — сейчас разбежится и прыгнет сверху на него, оставляя ему время ответить, но с угрозой «вот только раскрой свою…» — Спокойствия? — и сам ответил: — Да. Конечно. Заплатили же… У вас «синдром замещения»? Я это лечу. Уговаривайте, — Шишковский протянул растопыренную ладонь к его лбу, издевательски гудя, — вну-ушайте себе: ваша дочь — не ваша жена бывшая. В девочке вашей собрано всё самое лучшее от мамы и — что самое важное, так? — всё лучшее от вас! Она-а — так нормально? не быстро едем? не пора сделать санитарную остановку? — заорал Шишковский и смял ладонями щеки, и тихо: — Она — это вы. Только лучше и чище. Говорите себе это постоянно. Потому что это правда. Замечайте — это легко! — черты своего характера в ней и радуйтесь! Чем больше вы будете общаться, тем больше ваша дочка будет похожа на вас. Не сдавайтесь! Не отступайте! Боритесь! Отступите, и вот тогда-то ребенок и усвоит всё, а не только хорошее, мамино — то, что вы ненавидите. Ну вот. Легче стало? Еще бы! На свежий воздух!

Шишковский оперся задом на сцену, вытянул ноги, сплел крестом, посбивал с джинсов воображаемую пыль — театр, понимал Эбергард, не обращай внимания, но — внимательно слушай:

— Консультация закончена. Тра-та-та-та… — и Шишковский неподдельно зевнул, так, что и Эбергарду захотелось. — Или — всё же нет? Или вас еще что-то волнует?

И он вскочил и прошелся вдоль сцены (всё равно, подумал Эбергард, это я тебе плачу, я тебя нанял, это ты служишь мне, моя квартира больше, моя машина лучше, сверху я, и так будет всегда — ему показалось важным сейчас про это вспомнить), подбросил что-то невидимое на руке — яблоко? — и поймал и сжал!

— Я думаю, вас в первую очередь, попервей всего волнует другое. А именно: есть ли у вас дочь?

Эбергард улыбнулся, чтобы хоть что-то…

Шишковский обрадовался его улыбке — о! — так он и думал.

— Всё-таки надежда! И готовность бороться. Тогда ответьте себе, пожалуйста, на следующие вопросы, быстро! Готов ли я врать? Лжесвидетельствовать? Совершать подлог и подкуп? Подтасовывать факты? Клеветать на других? Ради своего собственного блага и блага немногих близких готов ли я, — Шишковский размеренно читал текст диктанта, не помогая троечникам интонацией и паузами, — отказаться от своего социального статуса, материального положения? Сменить место жительства на другую страну? Другой континент? Если на все вопросы «да», то непонятно, почему дочь еще не с вами. Если ответ «нет», — Шишковский, делясь хорошим запахом, нагнулся к отцу с сердечным участием, — у вас нет дочери.

И вернулся к сцене — первый раунд — и:

— Так? A-а, вы как-то не так собирались бороться… Годы, суды, доказательная база, судебно-психологические экспертизы и — время. Вы, как я заметил, очень надеетесь на время. Вернее, на законы природы и голос крови — на всё, что проявляется, должно проявиться со временем. Годы прошли, и вот — она идет к вам, а вы — седой и моложавый, такой загорелый, как вот я сейчас, катаетесь на квадроцикле, подтягиваетесь двадцать раз, особняк под пальмами, квартира в Лондоне и тотчас же — еще одна квартира в Лондоне, уже для нее, — запах денег и власти, и ключики от мира вот они, у вас, но вам для нее не жалко: дочка подрастет, повзрослеет, постучится, и вы — весь мир откроете ей… А если время не оправдает ваших надежд? И не сыграет за вас? А просто пройдет, равнодушно всех сминая, как проходит, — он протяженно произнес, — в абсолютном большинстве случаев, и вы где-то в скромной двушечке с небольшой кухней, а может, и — сдали квартиру и перебрались на шесть соток, в домик, туалет за сараем, сильно потрепало вас, очень болит нога, ничего не сделаешь, время настало чему-то всё время болеть — у вас болит нога, да-а… И в спину вступает. Не каждое утро и встанешь… В новой семье тоже всё как-то непросто у вас… Не задалось, да уж ничего не изменишь… Сынок, например, новый попивает, либо — очень простой такой получился человечек… А всё это — особняки, Средиземноморье, машины марки «мерседес», это всё как раз получилось там, у вашей бывшей супруги, и у вашей дочери есть, а вы — сидите на табуретке, боретесь с мухами, отдыхаете от прополки картофеля, но опрятный, конечно, следите за чистотой рубашек, вот только если зубы немного подзапустили… Так это разве удержишь при ограниченности средств… Звуки раздаются при еде такие… щелкающие… Стесняетесь при посторонних кушать. Яблоко приходится вот так тоненько нарезать. А вы — очень любите яблоки! Зато весь — вот так вот! и вот так! в два слоя!!! — вы обмотаны победными судебными решениями, доказательствами, что вы любили и не отступали, ничего не жалели и всё отдали! А время, то самое ваше время, прошло, а дочь всё равно не возвращается. Ну хорошо — один раз! — заедет. Но так, что лучше бы и не заезжала. Так, что станет ясно: в следующий раз — на ваши похороны. Да и то если не будет в Бразилии в это время, там один перелет… Юные девы, мы с вами это знаем, жестоки. Понимаем почему: короток их день. Они и спешат, пока не стемнеет…

Он рассмотрел лицо Эбергарда с детальным вниманием стрелка, подошедшего к дырявой мишени:

— А развелись потому, что разлюбили, да?

— Ну… Да, фактически.

— Угу. А сначала — очень любили. Потом пожили и как-то разлюбили. Но сперва-то любили… А может, и — нет? Так просто совпало: пора уже с какой-то одной спать. Здорово, когда кто-то вкусно поесть приготовит — абеденье-е-е… И стирка. Опора, короче, какая-то рядом. Опора и горячие обеды. Регулярная физическая близость! И родители ее с жильем помогут, подкинут… Не предполагали? Ну, может, подразумевалось как-то. А любови и не было, показалось по молодости, мальчишка, глуп, ошибка, извини. А подрос, огляделся: столько доступного вокруг, многое покупается, да всё! Зарабатывай и получай! Главное — идти всё время вперед и вверх, двигаться, пошагово! Толкаться, не уступать, достигать поставленных целей! А она, в смысле бывшая супруга, как-то не идет пошагово, стоит, как ни посмотришь: лежит себе на диванчике, ей бы «просто жить» или хуже — «быть самой собой», чтоб «любили такую, как есть»… И тело… Куда-то исчезает ее тело. До полного неразличения. Уже вроде и не женщина. А что-то. И опора эта уже не подпирает ничего, осталась далеко позади, бесполезная вещь, загромождает, мешает, ясно: ничего уже с ней не будет — никогда, понимаете, как страшно, — ведь совсем еще не старые люди — а никогда ничего другого, каждый день одно и то же! — да еще раздражает, сука, своей никчемностью, а гордости сколько… Да надо другую выбрать, взять последнюю модель, со всеми наворотами и опциями, и попробовать, при чем здесь «разлюбил»? Вам не хватает только уверенности, так я вам ее даю: у вас — всё идет правильно! ничего страшного, что пока побаливает, там, впереди и выше, будет еще одна ступенька, ступнете выше и поймете, что и дочка-то вам не очень подходящая попалась, и откуда в ней только всё это неприятное взялось? Точно, что не от вас! Какие-то тещины гены! С какой стороны ни глянь — не ваше, не подходит вам, совершенно чужеродный человек! И ведь тоже — не изменишь, упрямые все, ничего не хотят слушать. А надо же двигаться, нельзя терять время, упустишь возможность, когда еще… А сколько злости в ответ, гонора непонятного! Уважения должного — ноль, только ей все должны. А почему, спрашивается? В конце концов, у каждого своя жизнь, не хочет человек жить как следует — не заставишь, пусть остается! А вы — дальше. Маму получилось… утилизировать? А с дочерью — да еще легче получится, опыт! Цветущая и растущая ваша жизнь отторгнет чужеродные организмы! Вы что больше всего на свете хотите, что первое в списке? Скорее! Я отсюда прочту: написано (как и у всех): приращения удовольствий — так зачем бороться за дочь из-за того, что сейчас, какое-то небольшое истекаемое время, вам что-то такое там… дискомфортное… кажется? Не отвлекайтесь от движения, неподвижность — отставание и смерть! Вы знаете, что именно для вас — лучшее решение? Возьмите в аренду гектаров сорок сельхозугодий, километров сорок — шестьдесят от кольцевой, занесите в районную администрацию, чтобы изменить предназначение земель, нарезайте и продавайте под коттеджное строительство — земля улетает. Даже без коммуникаций! Или вот парковки сейчас — тоже тема! А самое лучшее — домик начните строить. Из клееного бруса. Правильно цвет подобрать для наличников — сказка, как смотрится… Сауну с купелью. А лучше — русскую баньку, а? — Шишковский заглянул в часы. — Я — всё. Оздоровил. Хотите что-то добавить? Нет, вопросов не надо, на вопросы мы отвечаем на общем разборе ситуаций, приходите, заранее можете купить билет. — И спросил кого-то присутствующего на задних рядах: — Там еще кто-то оплачивал? Так запускайте, мы здесь закончили. А вам — большого счастья!

Движение наружу — мимо туалета с безжалостной табличкой «Служебное помещение» и торговли кошельками, прошел в буфет и попросил чаю, буфетчица после презрительной паузы отсчитала сдачу, потом крикнула:

— А чай?

Эбергард ровно, словно нес внутри тела чашку с живой водой, осторожно выбрался за двери, украдкой вздохнул, плиточной дорожкой двинулся на парковку, увидел: иду за той, красивой черноволосой женщиной, сегодня оказавшейся еще и большегрудой, посмотрел на ее бедра, поспешил и догнал.

— Я так и думал, что у вас маленькая красная машина, — голос дрогнул от неожиданного волнения.

— Не расстраивайтесь, — сказала она. — На первом сеансе Артуру важно клиента придушить, чтобы клиент пришел еще — договорить, поспорить. Он каждый раз вынимает мозги по-новому, но — про одно и то же. Клиенту будет казаться: он больше понимает в себе и сможет изменять свою судьбу, судьбу вообще любого, а на самом деле — человек отучается ходить сам, каждую неделю будет прибегать к Артуру… Очень выгодное дело.

— Не расстраиваюсь. Я вообще никогда ничего не чувствую. Броня. А под ней — ничего. Сейчас последует ужасный вопрос: какой у вас размер груди?

— О-о, а папаша совсем поплыл… За кого боретесь: сын, дочь?

— У меня дочь. Похожа на принцессу.

Эбергард сел к ней в машину, отодвинул сиденье, покосился на открывшиеся колени, на профессиональные чернильные пятнышки на ее пальцах — среднем и указательном, выкрашенные волосы. Присмотрелся: брови были нарисованы, кто-то их равномерно сгустил и выгнул.

— Будете? — Термос с кофе, пирожное из прозрачного ларца.

— Вы одиноки? — Эбергард испугался, потому что готов был продолжить «вам нужен любовник?»; глупо спрашивать, каждой нужен; смотрел, как насмешливо слизывает она с пирожного крем, вывалив язык. Рыхлый, пожилой язык. — Это я бескорыстно спрашиваю. Я же с вами общаюсь бескорыстно.

— А разве так бывает? Меня зовут Вероника. Вероника, без сокращений. В двадцать пять лет я поняла: Лариса мне не подходит. Я решила: меня будут звать Вероникой.

— Вы похожи на спортсменку.

— В прошлом. Сейчас йога. Увлекаюсь эзотерикой. Если бывает время, пишу философские труды. Философия помогает мне полюбить то, что я не люблю делать. Например, мне не нравилось, как и многим, качать пресс, а сейчас я это люблю! — Теперь она грызла яблоко.

Когда Эбергард слышал «эзотерика», он представлял себе младенца со слоновьей головой, с длинным хоботом и в трусах, напоминающих памперс.

— А что вы здесь, с этим… эзотериком?

— Ищу клиентов. Я адвокат: разводы, споры по детям, раздел имущества. Работаю отдельно, свой кабинет. Талантливому адвокату так выгодней, — она дважды коснулась Эбергарда — плечом и прохладными пальцами; так свежеразведенные и быстро нажравшиеся самостоятельности одинокие матери сразу же, в первые минуты с любым минимально подходящим взрывают, как советуют психологические журналы, «физический барьер», уничтожают дистанцию, сберегая драгоценное время, — количество боевых вылетов ограничено, из таких получаются лучшие жены, если не передержать их на ветру, тогда мясо становится жестким и мстительным; и он почуял это большое, не по-человечьи одетое тело, томяще распухшее, раздавшееся на груди, чуял не как тело, а как сложенный, складной инструмент, как веер, парашют, уложенную тесно палатку, саблю в чехле, рыбу — не тело, не то, что потеет.

— Вы — талантливый адвокат?

— В Интернете всё про меня есть. Я доктор наук.

— Ну да. Какого-нибудь университета в маленьком американском городе.

— В Брюсселе, — и она, улыбнувшись, отдала ему визитку.

— Буду вашим клиентом.

— Если надумаете, пожалуйста. Лишь бы это не было связано с моим размером груди. А вы кто?

Эбергард хотел сказать «человек», или сказать «чиновник», или «женат», или «отец девочки», или «для вас — никто», но вылез из машины; адвокат лихо развернулась и уехала, не попрощавшись, издали весело посигналив отекшим чернорубашечникам, поднимавшим шлагбаум на выезде пультом с заедавшей, черт, кнопкой.

— Нашел там адвоката, женщина, дешевле того, — разбирая визитные карточки. — Показалась вменяемой.

— Красивая? — почему-то спросила Улрике; напряжение в голосе, или это его напряжение отразилось.

— Да ничего так, следит за собой. Пожилая, — чтоб без напрасных волнений, врал, — внуки.

— Эбергард, — как песенку, и еще, чуть погромче, — Эбергард.

На голос — он пошел: о, господи, ну у тебя-то что?!

— Где ты?

В спальне на краю постели — словно это не их постель, незнакомые цветы на простыне и наволочках, непромятая белизна и гладкость — Улрике ждала его в тонкой прозрачной рубашке до пят, красиво распустив волосы, блестели глаза — она смотрела на свечку из красного воска — зажгла и поставила на ковер (накапает воском — хозяева не обрадуются при сдаче квартиры, покупайте новый), — Улрике хотела потешить его разнообразием, но так не вовремя, ничего не хотелось, спать, спать одному.

— Красиво? У тебя хорошее настроение сегодня? — спросила слабо, словно напугали ее. — Ты не злишься на меня? У тебя легко на душе? Ответь, как есть. Это очень важно сейчас.

— Всё хорошо.

— Правда? Мне показалось, ты хмурый.

— Тебя увидел и — всё хорошо.

— Ты любишь меня?

— Да.

— И я, — она поднялась, — люблю тебя, — прижала его руку к своему сердцу, к груди, — навсегда. И сейчас, и после, и совсем после — только ты, понимаешь? — и подвела его к полке с иконками и пластиковой бутылкой со святой водой. — Вот, — и прижалась к нему, плечо в плечо. — Вот мы. Вот такие. Прости нас, Господи, и помилуй. И помоги. Давай помолчим и попросим. — Эбергард гладил ее по волосам и ждал, опустив глаза на свечку… клонится пламя… не закрыл окно в кабинете… не написал на завтра план… что хочу попросить, и так ясно.

— Всё, — Улрике вздохнула: счастье! — и промокнула пальцами глаза. — Сегодня тот самый важный день, с него начнется самое важное наше время. Сегодня мы начинаем давать жизнь нашему малышу, — она смущенно зажала ему рот: не говори, но и так бы — ничего не сказал.

После, еще после (ведь спал уже!), он обнаружил себя бодрым и бессонным, хоть вставай и уходи на цыпочках писать план на завтра, и думал, обнимая Улрике: вот это, эти съемные стены, свеча, конец весны, то, что днем шел дождь и грохотало, адвокатша — всё это будет иметь значение для еще одного человека? Мальчика. Или девочки. Вся судьба — зависеть от именно этого «сегодня»? Включая именно такого Эбергарда? Ох, нет, пусть возьмет глаза… или губы. Что-то одно. Походку. Но — Эбергарда всего — пусть не берет, пусть всё у него, у нее будет своим, не одолженным, не хочу потом отвечать, думал Эбергард, я — просто не смогу ответить.

Мне нечем.

Свечка… не оставлять огонь, задул, но все равно краешек спальни озаряло испуганное слабое мерцанье — сердцебиение, его телефон.

— Не спишь? — сам-то Гуляев, видимо, успел провалиться на час, да разбудили. — Но время военное. Положение чрезвычайное. Завтра в десять ноль-ноль надо нависнуть на окопы противника. Одно дело… — боится телефона, но не просить же Эбергарда приехать — зачем ему знать, где Гуляев живет: дом, коттедж, шале, особняк, да и хочется поскорее вернуться к подушке, переложив тяжести на вьючное животное, — вот пусть он не спит и боится. — Знаешь угол Институтского проспекта и Руднева?

— Да, — участок меж «генеральскими» домами, что опекал монстр, а потом продал «Добротолюбию».

— Там — население какое-то… — Гуляев прислушивался, долетают ли его камушки в колодец, на какой секунде раздается всплеск.

Населению (генералам и маршалам ВОВ) стройка не нравится: снесут детские площадки, кусты сирени, зажиточное обособление, знаки особых заслуг в виде тропинок и рощицы; вызывает у населения ненависть дом для богатых и наглых, без спроса сажаемый прямо под окна, загораживая вид на Ярцевские холмы и — весь белый свет; еще — Аллея Героев: старики, летчики и танкисты с шестидесятых годов взялись после естественной смерти боевого товарища сажать елочку с памятной табличкой — кто, и — вот уже аллея, за каждым деревом ухаживают остатки семей…

— В курсе.

— В понедельник застройщик попытался приступить, но проявлено недопонимание… А застройщик, серьезная компания, хорошо так стоит в городе…

— Понял.

— А скоро, как ты знаешь, большой праздник. Их позовут, — Гуляев подождал, «понял кого?», — там, — «понял где?», — отметить. И они собрались группой подойти к человеку, что их пригласил, и свое вот это, необоснованное, высказать… В такой святой день.

Дожившие генералы и маршалы, подкласс шаркающих, в наградной чешуе, когда Путин на кремлевском приеме юбилея Победы пойдет чокаться вдоль столов, сговорились захрипеть: товарищ Верховный главнокомандующий, остановите беззаконие, творящееся в Восточно-Южном округе, — там куплено всё и оскверняют память ветеранов…

— Завтра туда выезжает папа. В десять, — замами, главой управы не закроешься, монстр должен понравиться вонючим седобровым, а они в благодарность погладят Путину рукав, слезливо прошамкав (пусть один процент вероятности!) «нас префект уважает». — Должны быть средства массовой информации.

— Хорошо.

— Но такие… Объективные.

— Будут разные. Но напишут, как надо. И покажут.

Гуляев вздохнул — новое дело, как повернется?

— Успеешь? И сам это — оденься посерьезней, часики какие-нибудь. Префект на часы всегда смотрит. Подстригись с утра. И не улыбайся, Эбергард, я тебя прошу. Хороший ты, ответственный парень, всё правильно понимаешь, но ему всё время кажется, что ты как-то не так улыбаешься, а лучше, чтоб он тебя вообще там не видел. — Но сделай всё. Получится — молодец, Гуляев; нет — я поручал всё Эбергарду.

К без пятнадцати подтянулись все. Собрались несогласные: предпенсионные женщины с папками жалоб, заявлений, почтовых квитанций и формальных отписок, молодые матери, измученные детьми, и нервные, тонконосые мужики, похожие на отчисленных аспирантов, — не выходили из-за женских спин и раздавали с настойчивостью плакаты «За сколько вы продали совесть?!!», чтоб не держать самим; стенобитное орудие — пятерых героев СССР в парадной форме — выдерживали и заряжали на детских стульчиках в еловой тени Аллеи Героев; сочувствующие перевешивались с балконов, собаководы кружили по дальним, непересекающимся орбитам; строителей представлял вагончик с выбитым стеклом и напыленным приговором «ПОЗОР!» метровыми буквами на тылу; на повороте на Руднева выставилась ГИБДД, чтобы префект не отвлекался на светофоры.

Завезенные журналисты (Эбергард нанял автобус) фотографировали сирень, друг друга и курили с наслаждением выпускников или железнодорожных узников на долгожданной длительной остановке в Ржаве, где меняют тепловоз, ищут гастарбайтеров в ящиках под вагонами и быстрые (туда-сюда! туда-сюда!) согнутые старушки носят во тьме сигареты, пиво и орешки. СМИ он собрал из травоядных, сосущих бюджет «Вечерней столицы», «Городской правды», и никому не нужных «Столица и недвижимость», «Город главный», «Златоглавые просторы», и пары интернет-порталов, работающих за «поесть», — прикормленных для внушительности попросили привести родственников и друзей — щебетать, клубиться грозным, готовым жалить вопрошающим роем, по окончании всем обещан обед в ресторане «Восточный» и — автобусом до метро.

Вдоль дороги, загораживая Аллею Героев, построились заместители префекта для приветственного рукопожатия, соблюдая известную им очередность, к ним присоседился и.о. начальник окружного УВД (начальник на больничном пережидал грозу); туда же, вровень, мечтал встать начальник оргуправления Пилюс, но боялся — ногу поместил на желанный уровень, но тушей всё-таки примыкал ко второму (помногочисленней и повыше за счет размещения на бордюре) ряду — руководству управы Верхнее Песчаное, хозяевам территории.

У желтого «школьного» автобуса с зашторенными окнами с ОМОНом под видом ответственных жителей района стеснительной толпой собрались ДЭЗовские рабы из подрядных организаций на случай, если уместно будет покричать «только о себе думаете!», «а под вашими елками только алкаши срут!», «фитнес-центр нашим детям нужен!». Одинокие посланцы городских департаментов (вдруг префекта жители спросят? префект не может чего-то не знать) бродили неприкаянно по лужайке, мобилизованные телефонограммой, но не выходя за пределы некого силового поля, обозначенного патрулями ОВД «Верхнее Песчаное»; депутат Иванов-1, режиссер, подъехал последним и, не утруждаясь выяснением, зачем собрали, последовательно перецеловал знать, особенно обрадовавшись Эбергарду, тряс за плечи, называл «Колян» и обещал встретиться наконец с «твоими колясочниками» — приняв его за начальника окружного социального управления Николая Лукьянова, уволенного месяц назад.

Эбергард, зевая, вышагивал от выстроенного войска к Руднева и обратно вдоль тополей, стараясь не замарать начищенных туфель, думал, чтоб не волноваться, не бояться того, что казалось главным, но главным становиться не должно: не ждать больше, начинать с адвокатом, подавать в суд; а потом забился под ближайшую ель.

— Еле нашел! — к нему забрался Хассо. — Прессы набежало…

— А ты что здесь?

— Соседний район. И вообще. Хоть посмотрю, как префект с населением общается. — Зачем спрашиваешь? Хассо неприязненно отвернулся; мечтал попасться на глаза преданным и опрятным, запомниться ласковым и покорным, проявить себя и — отсрочить.

— Да ты на повороте встань и платком маши: сюда! сюда! — прыснул Эбергард: и мне приподняться хоть над кем-то и выпрямиться. — Побеги перед машиной: дозвольте, я испробую, а вдруг мины?!

— Префект! — неприятно выдохнул Хассо и быстрым шагом достиг подравнивающейся и охорашивающейся окружной и районной власти, точно воткнувшись за Пилюсом, но на полшага — впереди.

Жители развернули плакаты и подымали своих героев СССР, с раздражением напоминая, кто приехал и что (ну папа!) договаривались сказать; и изогнулись зазубренным серпом, подковой: вот сюда — к нам подойдут и встанут, а мы вокруг сомкнемся; чиновная рать стыла в неподвижным шеренгах, ожидая оживляющих рукопожатий, — один Эбергард забыто остался под елью, словно пережидал ливень, как-то незаметно выпав сразу отовсюду: ну это ничего, ничего, так.

Евгений Кристианович Сидоров всё рассчитал: дверь «ауди А8» распахнулась напротив его полупоклона, монстр ловко и молодо выбрался наружу, и тотчас его преобразила ударом молния: замедлившись, раздавшись, нагнув голову, монстр вразвалку, с дополнительным усилием отрывая ступни, пошел на онемевший, докучливый, бессмысленный мир животных и насекомых — жители загоготали и затрепали крылами для ободрения себя, пока не началось, не понимая, что для них всё давно уже — закончилось.

Монстр передвигался, борцовски оттопырив локти и переваливаясь, словно выбирался из воды, — эволюция, недостаток пищи выводит расплодившихся крупнозубых рыбоящеров на сушу — и мимо; мимо ожиданий и заготовленных «выражений лиц» и представлений, уже заметно изнемогая, волочил ноги дальше — к жителям, замершим коллективным фото (воспитанные люди дают гостю высказаться первым), нацеленно, словно приметил кого-то знакомого вдруг, дай только дойти! (жители наскоро проводили инвентаризацию своих: к кому?!), служилые люди, не ломая строя, семенили за монстром следом, тесными шажками, какими крадутся в метрополитеновской давке или догоняют «сейчас, сейчас» годовалого малыша (Эбергард затесался в ряды последних, облегчение — и он! и он! свое место! обернулся Гуляев: ты здесь? а журналисты? вижу, порядок!). Войдя в приготовленный ему залив, монстр остановил работу нижних конечностей, раз-два! — и все заметили: то, что он видит, то трудноуловимое, от чего позволяет себе отвести глаз, чуть выше и дальше, за спинами, да что же?! — монстр смотрел на Аллею Героев, на генералов и маршалов ВОВ, героев, переставших жить, вместо — начали расти вот эти хвойные, колонной по два, выстроясь по росту, кто повыше — те пораньше… И монстр погладил плечо ближайшего подрагивающего, позвякивающего металлонаградами старца, и вам предстоит — в вечнозеленый строй: нет, не надо ничего говорить, зачем, вам-то говорить не надо, вы свое исполнили и — низкий поклон, разве он, префект, не видит? — говорить теперь должен и будет — только он:

— Кто? — спросил монстр. — Кто допустил это беззаконие? Кто посмел пойти против памяти нашей? Нашей скорби? — Пожевал еще пару неподошедших слов и повернул голову направо: может, здесь прямо сейчас окажется вот этот самый человек? Но первым по правую руку, понятно, сутулился только верный Евгений Кристианович Сидоров, страдающий в собачьей немоте, что не может тотчас, как он всегда, как только он, Кристианыч, и умеет (а только так и должно для нашего префекта), броситься и первым принести в зубах ответ на этот прозвучавший вопрос. Кристианыч склонил побитую голову под струями незримой, сильно бьющей в затылок гидромассажной воды, выжидая, когда же префект для симметрии и продвижения представления посмотрит наконец-то и налево.

— Первый заместитель префекта, — бесцветно продолжил монстр, уединившись, не замечая уже никого, остался один, он раздумывал вслух, покачиваясь на гамаке в садово-товарищеской будничной тишине, и шептал себе открывающиеся ранящие истины, поздно ужасаться которым — сделано, — Сидоров, вы спрашивали людей, когда разрешали строительство? Нет. — Жители пустили по рядам волну, но смолчали: дело шло на лад, теперь — не мешать. — Вы встречались с этими людьми? Нет. Вы забыли, кому мы служим? Да. А есть ли у вас за душой что-то кроме личного интереса? — Молчанием префект дал понять, что ответ на этот самый вот вопрос всё-таки имеет для него какой-то смысл, ответ (прозвучи он) может смягчить как-то, ведь во тьме кромешной самых страшных бездн падения нет-нет да и сверкнет какая-то милосердная искра божьего пламени… Большего для спасения он сделать не вправе… — Нет. — И префект вздохнул: вот оно что, только и всего-то. — Уволены. Я даю поручение прокуратуре, — монстр, не оборачиваясь, знал, что окружной прокурор привстал на цыпочки, боеготовно нахмуренным образом кивая, — проверить, почему вот это самое должностное лицо разрешило приступить к осуществлению строительных работ до вынесения судебного решения по иску жителей?! И детальнейше изучить: кто согласовывал этот проект и нужен ли он нашему округу?! Привлечь депутатов. Ветеранские организации. Подняться всем! Нужно — я пойду к мэру! Нужно мое мнение… — монстр дождался, когда к нему поближе протиснутся камеры и прорастут девичьи руки с диктофонами (Эбергард переглянулся с Гуляевым: ничего? всё по-взрослому, как у больших), — пожалуйста: Аллее Героев быть! Вы, ветераны, — наша гордость… Свобода и независимость нашей великой Родины… И я, как префект, назначенный нашим мэром… Очистить земельный участок от строительных конструкций. К четырнадцати нольноль. Восстановить травяное покрытие. И высадить цветы. — Цветы, свет упал на щеки и глаза монстра, он сморщился, покривился, болезненно раздвинул губы, и все вдруг поняли: префект так улыбается, ему радостно, он вдруг обнаружил, что всё это время он не был один, человек не один: и в мерзости любой всегда найдутся добрые люди, верить в добро. — А что это мы стоим? Не откажетесь выпить со мной чайку? — Одной рукой подхватил за локоть ответно захрипевшего ветерана и другой рукой за локоть второго (послезавтра эти обломки, этот мох будет в Кремле, а через полгода наконец-то передохнут), третьего подхватил Гуляев, указуя желающим: да вон туда! — туда, где на крыльцо школы с углубленным изучением французского уже выбегали: идут? накрывать? — белогрудые официанты. Все — вдруг сравнялись и перемешались и веселым, шумливым потоком потекли вместе; жалобы, справки, плакаты, ночные заготовки жгучих слов оказались не нужны — братья и сестры! — служивые с особой, выстраданной стремительностью разъезжались, жители радовались: так быстро… а мы-то… журналистов гнали через дорогу на кормление, Эбергарда нашел Хассо и обнял, как после боя: «цел?».

— Ну, наконец-то ты, вижу, расслабился…

— Какой же он человек… — обратилась к Эбергарду седая женщина с малиновым обручем в волосах, уводившая домой слепую маленькую маму — приводила послушать, посидеть на раскладном стульчике под сиренью, — я уже думала, таких не бывает. И надеяться в нашей стране не на что, — ей хотелось сейчас же кому-то это сказать, мама не поймет. — А сейчас слушала и поверила: всё у нас обязательно наладится!

Эбергард пьяно, не он, кто-то, но его голосом спросил:

— А вы правда не понимаете, что через год на этом месте будет стоять дом?

Женщина, казалось, недослышала, и ранила ее только интонация, она на мгновение закрыла глаза и отстранилась, словно ветер бросил в лицо обрывок паутины, а руки заняты, нечем смахнуть, отвернулась и повела маму свою подальше от скверных слов, только запоминающе обернулась, по облику Эбергарда пытаясь понять: так? зло шутит? может ли такой — знать правду? и зачем, зная, что сделает больно, человек делает больно? уже не радовалась, а как-то неуверенно оглядывалась вокруг, на расходящихся других: а что увидели и поняли они? — словно и сама наследственно начала слепнуть.

Эбергард попытался стереть, всё выправить тяжелым вздохом и за утешением взглянул на Хассо — но глава управы Смородино пропал, почему-то напрямую, по траве добежал до машины и погрузился, в ярости захлопнувшись дверью.

— Даже не попрощались, — позвонил Эбергард. — Что ты так подорвался? Что-то в районе?

— На хрена ей так сказал?

Ошибся номером? Эбергард не понимал:

— Кому? Хассо, ты понял, кто тебе звонит?

— Той бабе — ты на хрена ей так сказал?! — Хассо не хотел, чтобы водитель вникал в детали.

— Вот той… Не знаю. Просто сказал… Да что ты так?

— А если бы она побежала к нему и сказала: а вот ваши, из префектуры, такой-то и такой-то… — Вторым «таким-то» Хассо называл себя, он же стоял рядом и не протестовал, получается, соглашаясь! — Сказали так и так. И что бы тогда?! — И возмутились бы заново ветераны, и для верности заплакали бы всё-таки перед Путиным — так накручивал Хассо.

— Слушай, да кому это…

— Мне!!! У меня есть обязательства. У меня есть семья. И свое будущее я — буду защищать! А ты последнее время… Короче — как хочешь. Я тебе давно говорил. Но ты меня не услышал! Всё, понял?!

Понял он, понял, Хассо теперь имеет право говорить так. Эбергард больше не шепчется с префектом в комнате отдыха, не «решает вопросы», теперь не ясно, что же он на самом деле может, то есть не ясно, кто он.

Эбергард диктовал пожелания, адвокат записывала: совместное проживание — два раза в месяц по двое суток, с пятницы до вечера воскресенья; совместный отдых: зимние каникулы — неделя, летние — месяц; сопровождение дочери на внешкольные занятия — три раза в неделю; организация и проведение дня рождения с одноклассниками — каждый второй год; празднование Нового года вместе — каждый второй год; совместное участие в крестном ходе на Пасху — каждый год (Сигилд вообще некрещеная!); в случае болезни — беспрепятственные посещения на дому; походы на родительские собрания в школе — через раз; выезд к бабушке — ежеквартально, на выходные (не вместо, а плюс к тем, что два раза в месяц).

— В случае согласия той стороны с моим графиком обязуюсь дополнительно к ежемесячным выплатам оплачивать все медицинские процедуры, кружки, репетиторов и покупку дочери одежды. Карманные расходы Эрны — тоже за мной.

Адвокат (Эбергард путался — Вероника? Лариса? — забыл, не обращался никак) дописывала:

— Могут сказать: совместное проживание нарушит учебный процесс…

— У Эрны будет своя комната, компьютер, отдельный комплект учебников, если потребуется, репетиторы.

— Готовлю исковое. Мой гонорар полторы тысячи долларов. Предоплата. — Адвокат подготовилась: что-то засеребрилось на висках, гуще выгнулись брови, прозрачная блузка открывала огромные, переполненные бюстгальтерные чашки, ярко-красные туфли, красная сумка, губы, серьезно увеличенные помадой; на дневном свету (встретились в кофейне «Чашкадругая») он познакомился с возрастом: лицо пятнистое, с какими-то впадинами и разрыхлениями, много работает, ее некому кормить, Эбергарду и хотелось, чтобы его адвокат был голодным. — Многое зависит от силы характера вашей бывшей супруги. И очень важна позиция опеки, — она не сказала про «мнение дочери», а Эбергард побоялся спросить, но отважился на:

— Это клиенту. Что скажете не клиенту?

— Если дойдете до суда, а до суда доходят самые стойкие, суд разрешает конфликт между бывшими супругами. Это обязательно! Но юридические реалии лишают обе стороны иллюзий. Часто главное в таких спорах не ребенок, а желание наказать бывшего, бывшую… В нашем случае (вы же меня наняли, теперь «мы») решение суда — это большие такие ворота. Ворота могут открыться пошире. А могут — почти сомкнуться. Узкая останется щель. Но в любом случае, — Вероника-Лариса подгребла отсчитанные им деньги и взялась пересчитывать, — никто не останется прежним после суда. — Пересчитала. — …Четырнадцать… Пятнадцать! Всё точно. Вот мой мейл. Люблю отвечать на письма. Если напишете, обязательно отвечу. Даже ночью. Я очень поздно ложусь. В два, в три…

Если вы напишете — могу и позже! С вами так легко. Но, я вижу, постоянно гнетет что-то вас…

— Дочь.

Адвокат не поверила и протяжно выдохнула:

— Не-ет. У вас — затравленные глаза. А жизнь так прекрасна! Вот я научилась жить в мире и покое с собой. А раньше не умела и через многое прошла. А теперь — радость и покой. — Сколько раз он слышал более ранние версии этой песни «необыкновенной, сильной, умной, самостоятельной, красивой, удивительно чувственной, успешной и застарело одинокой девушки». — Как-нибудь встретимся, я постараюсь выкроить время для вас и научу быть счастливым.

— Но вы, наверное, очень заняты…

— Не отвечайте за меня. Я как раз завтра утром могу. Если неудобно утром, могу вечером. Или послезавтра. Я приношу удачу. Признайтесь, — вот опять она тронула его руку, — Господи, какие у вас холодные… Признайтесь: с моим появлением в вашей жизни многое изменилось в лучшую сторону.

Хотел промолчать или кивнуть «да», ему не жалко, но почему надо всё время неправду? — неужели не хватит денег?! — а нельзя «только деньги»?!!

— Нет. И если у меня появится свободное время, я… лучше… — что он сделает с Улрике — пойдет в кино? погуляет… где теперь гуляют? что он с Улрике? — Побуду один, — и добавил, вздрогнув от неловкости, как вздрагивал в детстве, когда у героя телевизионного фильма не хватало денег заплатить за еду. — Не обижайтесь.

— Я не обижаюсь. Я обижаюсь только тогда, когда сама решаю обидеться. Меня невозможно обидеть потому, что у меня есть только одно правило — без всяких правил. Я покладистая. Из меня можно сложить любой кораблик, и он поплывет. Но всё равно…

— Никому не нужны, — последнее время ему всех хотелось унижать; отмщение — кому?

— Да нет, — вот и споткнулась она, и поискала что-то рукой вокруг губ. — Или — да. Я уже привыкла жить одна. Это… особое состояние, — ей хватит, ухожу. — Возьмите справку из психдиспансера, что не стоите на учете. Характеристику с места работы. Свидетельство о рождении дочери. Узнайте, как ее дела в школе. Надеюсь, учителя вами очарованы. Как и все. Вспомню что еще — напишу.

Поехал в будущую квартиру отдать деньги хохлам — долго не открывали, грохот и сверление в дальних комнатах; не пригласили «походить» полюбоваться: безупречные углы и швы междуплиточные; Эбергарда не знали, знали «хозяйку» — Улрике; лишь минуту постоял за порогом, смотря в чрево своего будущего, на возникшие плавно загибающиеся стены, проступающие черты комнат, — и чуял твердое обещание: всё скоро изменится, — и набирал, набирал, звонил Эрне — и с разгона набрал Сигилд:

— Почему Эрна не берет трубку? Я уже час звоню.

— Если бы ты интересовался жизнью дочери, ты бы знал: она в бассейне. До пяти.

— Я отвезу ее домой.

— Я не разрешаю. Она прекрасно доберется сама на троллейбусе.

— С мокрой головой? Слушай, какая необходимость, чтобы девочка в двенадцать лет одна…

— Не ори на меня! Ее заберет мой муж.

— Скоро суд тебе…

Не услышала, отключилась — он же отключался, делал больно — теперь ее черед!

Господи, господи, как он мог выбрать ее, столько прожить?!

Здравствуй, Эрна, я… Успеваем: у стены, где над лавочками прибиты, привинчены, развешены фены — мимо — еще пятнадцать минут, дрогнули напуганные стрелки; сквозь стекло, там, за «лягушатником» с беременными и матерями грудных ихтиандров, ближние, дальние дорожки — одни шапочки, вот эта? Нет? Слишком далеко. Хрипят старцы тренеры и заламывают руки: вот так, вот так загребать: и раз! раз! раз!.. Сразу забрать у нее номерок гардероба, чтоб не успела подумать «не надо», обнять, поцеловать, и — давай номерок; посушим волосы; мужчин осмотрел, проверил в буфете: нет, и этот — нет, а тот вообще чей-то дед (урода не запомнил, туповатая такая морда, вперед брюшко); закрепился возле дежурной (проверяла абонементы, зазывая: «Покупаем бахилы!»), на выходе из раздевалок, первым, по справедливости занял очередь — так давно не видел Эрну, и затрясло: а теперь увижу — моя дочь сейчас выбежит, как вон та девчонка, не выдерживал и всё-таки оглядывался; да нет никого, работает же где-то урод, зачем срываться ему ради мелочной этой… уже всё, всё, успел — первый! — ну, еще дернулись стрелки, почти!..

Урода он узнал сразу, сорвался, лопнул трос, и двинулся навстречу, не успевая думать; урод осматривал одевающихся, обувающихся, равнодушно и щекасто посматривая вокруг, такие ребята любят прижимать к пузу барсетки и сосредоточенно чистить фисташки и ходят так, словно им натирают трусы. Не груби. Как бы ни хотелось, как бы давно к этому ни шло… Что бы ни случилось, решается не здесь. Побеждают терпение, настойчивость. И ресурс. Вы Федор? Я отвезу Эрну сам.

— …Ты — Федя? — ушел звук, сам весь растворился в нетерпеливом редчайшем счастье застать зло в человеческом, уязвимом для боли облике.

Урод вытянул свою конечность — пожми, подержал невстреченной и убрал.

— Я отвезу Эрну домой.

— Не, — это сказал урод, — я сам ее отвезу.

Эбергард схватил его за горло, толкнул, потащил вон мимо вскочивших мамаш, охнувшей буфетчицы, срывая и отбрасывая упирающиеся руки, вытесняя за двери, по ступенькам…

— Ты че? — отпрыгнул урод и строил из себя что-то серьезное, выставив кулаки. — Че ты?

— Это моя дочь!

— Ты бросил ее. — Вот она, подлая дрессировка, готовность поиграть в «нового папу», воспитала Сигилд животное; они потолкались, по-пацанячьи жмурясь, и наконец Эбергард как следует попал кулаком — в морду! — Да я тебя посажу!!! — отскочил урод и начал щупать скулу. — Иду сейчас в травмпункт. Получаю справку. Заявляю в милицию. Я тебя посажу.

— Ты хоть раз в жизни видел — живого милиционера? — Эбергард не смотрел на него, от парковки неслась, огибая лужи, Сигилд, распахнув пасть, изготавливаясь к утробному визгу, — результат должен быть гарантирован удвоенными усилиями, гардеробный номерок получат они… Руки воняли чужими лосьонами, кремами, мазями, сколько надо втереть, вылить на себя с утра, чтобы до сих пор так… убрав руки подальше от лица, на еще подрагивающих ногах он побрел к машине — Павел Валентинович высился у машины нем и недвижим — видел.

— Есть влажные салфетки? Давайте в префектуру, — Эбергард оттирал руки — всё равно воняло, охренеть; так, Леха Савичев, вот кто в районе Николо-Ямское заведует социалкой. — Леха, твой спорткомплекс на Союзной? Позвони, есть там видеонаблюдение на входе? Пусть сбой какой-нибудь на последние полчаса, всё случайно сотрется… Потом заеду, поблагодарю… Да, еду на совещание по детским, твою мать, садикам… Павел Валентинович, больше нет салфеток?

Убить? Да, мог бы. Всё это огромное время ждал — именно этого. Теперь порассказывают Эрне. А может, Сигилд наконец что-то поймет…

— Дурак, — прошептал Эбергард.

Мыл руки, намыливал, мыл и сушил, мыл еще, Жанна принесла флакон посудомоечной химии и вязкое, длящееся, зеленое нацедила ему в ладонь…

— Уволили новую девочку-секретаря.

— Ту, что хитрая?

— Как начинал орать: пропустите каждое мое поручение через сердце! — в обморок падала.

— А сегодня?

— Велел в комнате, где население принимают, стеклянную стену поставить. Чтобы зараза от посетителей в префектуру не шла. И четыре кварцевые лампы для обеззараживания, — и протянула полотенце. — Отмылось?

Украдкой прочел (сообщение от Фрица: «Говорят, папу после майских вынесут») и мобильник убил — в префектуре уже уволили за звуковые сигналы Антонову из социалки, а главспеца из управления землепользования — за кашель на коллегии. Совещание обыденное, еженедельное вел Гаврилов — зам вицепремьера Левкина, монстр брезгливо оглядывал строительный сброд. Строители (хозяева их решали вопросы напрямую с мэром или Лидой, монстру их не сожрать) подтягивались долго, шумно оправдывали опоздания (обнаруживая насморк, не снимая кожанок, попахивая табаком, а то и спиртным); кто покруче, присылали профессиональных «присутствующих», заседателей-сидельцев — гнусавых, очкариков в несерьезных вязаных кофтах, привычных занудно спорить; кто слабей — присутствовали пузато и самолично или направляли «представлять компанию» позолоченных сынков старшеклассного лондонского вида; там и сям высовывались кавказские горбоносости и поседевшие базарные кудри, не утихали перешептывания и междоусобная грызня, заливались запоздало погашаемые телефонные пиликанья, и перстни посверкивали со всех сторон — монстр еле сдерживался, багровел, пух, но уволить здесь мог только понурых своих.

Гаврилов (каждый день, в каждом округе, годами) любую свою мысль «доносил», используя шесть фраз: «Ну, давайте», «Надо усиливаться», «Усиливайтесь там», «Круглосуточно организуйте работу», и — предназначенное для пробития толстых, бывалых, зажравшихся и обнаглевших кож: «Что? Я что-то ничего не понял» и «Это другой разговор, это я понял».

Указательный палец Гаврилова полз по «срокам» в еженедельной сводке, строители замогильно «подтверждали», некоторые — даже слегка приподнимая зад:

— Будет. Обеспечим. Тридцать первого декабря, в двадцать четыре ноль-ноль сдадим, — и все знали: невыполнимо.

Гаврилов — бу-бу-бу:

— Сколько каменщиков работает? Да у тебя там за неделю ничего не сдвинулось, торчат четыре штыря арматуры, и всё! Вы мне физически покажите свое рвение. Когда тепло дашь? Организуй круглосуточную работу! А если не успеете, мы вас под мэра поставим!

— Подтверждаю.

— Это другой разговор, это я понял. Вопросы? Заканчиваем.

Строители уже на «вопросы?» вскочили, как от пожара или наводнения, нашествия крыс, отпихивая стулья (не жалея затребованный монстром художественный паркет), давясь в дверях, влезая в не доверенные гардеробу куртки, делясь сигаретами, прихватывая со стола бутылки с водой; монстр согнул к себе микрофонную вздыбленную змейку:

— Сотрудникам префектуры — задержаться.

Эбергард уставился на Евгения Кристиановича Сидорова — первый заместитель написал положенные два заявления (по собственному и на отпуск), но совещания отбывал на привычном месте — по правую руку, хоть усох до костей, пожелтел, не разговаривал даже с секретарем (а больше не с кем — приемная вымерла), да еще казалось — у него парализовало шею: Кристианыч не поворачивался и не разглядывал монстра с любовью, как прежде, взглядом не лизал, а сидел очень прямо и глядел точно в какую-то трубу, повисшую на уровне глаз, в далекий светлый кружочек, чуть только отклоняя голову вбок — от монстра, сам, видимо, этого не замечая, — организм боролся за выживание.

Гуляев невозмутимо приготовил в рабочей тетради свежую страницу, всё, что говорил префект, записывал (вдруг нахмурится Эбергарду: а ты что здесь? ну-ка, вон отсюда, это не для тебя! давай-давай, по-быстрому! нет? нет), спокоен, словно знает «о чем».

Больше всего на свете сейчас Эбергард хотел, чтобы через весь зал наискосок неторопливо пробежала жирная крыса.

— Ситуация в городе непростая, — так монстр начинал любое выступление, всё пройдет быстро, почуял Эбергард; вдруг — монстр поднялся и вдруг — пошел за спины, свысока и всесторонне оглядеть всех, если кто надеется спрятаться — остановись, дальше не ходи! — Выборы. Активизируются провокаторы, — сказать нечего, просто для успокоения нервов сожрать, попить крови. — Хотел бы… — все непрерывно записывали, и Хассо катал — что? — и не оборачивались, будто монстр сидит, где сидел, и вещает оттуда, из-под городского герба, из-под лучистого улыбающегося мэра, уложившего подбородок в крепежную лунку меж указательным и большим в опоре типа «праворучный кулак»; дойдет до Эбергарда? не буду записывать, а что, просто внимательно слушаю, — предупредить вас, — монстр добавил два матерных слова, чтоб знали, кто они есть и больше никто. — Я знаю всё. Любой саботаж, попытки за моей спиной… жестоко пресекаться, — и похлопал рукой по плечу довольно свободно обернувшегося помощника — морду: — Ничего, ничего, Борис, прорвемся… — Следующим сидел Хассо, и, играясь в «я и тебя похлопаю, следующим же — ты», — монстр с размаха — ударил по спине кулаком! Хассо качнулся вперед, но тут же, хоть и помедленней, но откачнулся в исходное, под следующий удар и еще что-то дописал — закончил строчку.

Этот — этот — этот кусочек времени, напоминающий распухающий пузырь, — рос, но не кончался и мог лопнуть, лишь получив какой-то ответ, звук, движение, вылиться, протечь — рухнуть… Эбергард рассматривал свою левую руку, сдвигающиеся сами по себе и раздвигающиеся пальцы, рассыпавшись в пыль и развеявшись, его не хватало даже для: вот этого хватит на сегодня? Всё? Если следующего меня?

Кресельная кожа вздохнула — монстр вернулся.

— Заканчиваем, — судя по голосу, довольно улыбался. — У заместителей префекта, глав управ, приглашенных, у кого-то есть возражения по методам подведения итогов совещания? Ни у кого нет? Всего доброго.

Ну, что, что, что Эбергард мог бы сказать? Что бы он сказал после «возражения есть?». Всё же понятно. Что дело не в этом. Но почему-то показалось: я должен был что-то сказать. Вот что пугало.

Ничего теперь не могло сбить, он начал главную работу: с утра в наркологический диспансер, обшарпанный, нищий, неопрятные старухи в регистратуре, одноглазые врачи, — облако какого-то другого времени, другой этаж, родные места, то, что теперь могло лишь испачкать, я здесь ни за что не останусь! — старался говорить отчетливо, резко не взмахивать руками, ходить уверенно по линолеумным лохмотьям, не повышать голос — как, оказалось, трудно выглядеть нормальным — он нормальный, кому показать вены? Но серую туалетную «бумагу» со штампом выдали без всяких — за восемьдесят один рубль.

За свидетельством о рождении Эрны и свидетельством о разводе Эбергард отправился в загс; в ожидании администратора разглядывал лоток с тиснеными папками «С днем свадьбы!», «С днем рождения!», фотоальбомы «Мама, папа, я родился!», про разводы — ничего, расценки на лимузины и кафе, сборники «Как провести свадьбу» (в двух томах), одну главу прочел целиком — «О правильной организации выкупа невесты», — мимо по коридору направо пропархивали самые дружные парочки на свете по стрелочке «Регистрация браков».

— Пройдите.

Девушка — розовые щеки, нежные губы — просмотрела его заявление, поднялась и заглянула в железный шкаф — открылись полки, забитые папками «Рождения», забитые папками «Смерти» и папками «Браки».

— Заполняйте квитанцию по образцу «Госпошлина за развод».

Страшным оказалось делом — Эбергард возюкал специально переломанной для сохранности пополам и сращенной изолентой ручкой — 4100000657, ОНКО 37906858 (не уместилось, заперлось в «наименование организации»), р/с 54900000004396847365, подсчитывая нули, а куда писать этот распаскудный КБК, двадцать цифр?! — взял новый бланк, поукладывал цифры тесней, но вдруг задумался: не вбухал ли он «корсчет» в «расчетный»? И где тогда «расчетный»? В образце «расчетного» нету. А в квитанции есть! К нему за стол, как двоечник к отличнику, присоседился мужик в светлых брючках, привел жену на развод — и с тем же напряжением пыхтел меж квитанцией и образцом, а еще жена его — загорелая, закрывшись огромными черными очками, тоже в белом, — ожидала отстраненно: хочешь, решил — пожалуйста, но всё сам, вот он и вглядывался в нули; и Эбергард рядом, как разведчик в шифровку, втискивал в крохотные окопы граф как бы ничего не значащие цифры, уже заранее зная, что и третий бланк губит задарма.

— В Сбербанке за десять рублей есть заполненные бланки, — и охранник поднялся размяться.

Эбергард подскочил, сминая квитанцию, вслед за мужиком к зеленой вывеске через сквер; заполненные бланки давали бесплатно, но за десятку нужно было взять лотерейный билет.

— Вам «авиационную» или фонда «Дикая природа»?

Мужчина в светлых брючках умело стер оставленной на стойке ничего не стоящей монеткой пять серебристых кружочков в боках кабанов, на крыл ах лебедей, если откроются три одинаковые цифры — выиграл.

— Выигрыш: двадцать рублей! — сказал он. — Еще два билета на эти деньги! — и заново схватил монетку стирать.

Эбергард протянул руку над его подрагивающими плечами, отдал десятку, схватил квитанцию, расписался, оплатил и помчался по траве через сквер назад, мужчина выиграл еще один лотерейный билет, коротко рассмеялся и заново «стирал» кабанов и лебедей с улыбкой ожидания, а жена его сидела в углу приемной загса среди счастливых молодоженов и двух сумасшедших, пришедших менять имена и фамилии.

Закончив, сдав, получив, Эбергард длинным коридором поспешил делать свою главную работу дальше, к другой жизни, и увидел еще раз тех, двоих: их «пригласили», мужчина в светлых брючках и его жена расположились друг напротив друга, разделенные еще и приставным столом, глядя друг другу за спину; жена, становившаяся бывшей, выбрала место лицом к окну, хоть куда-то глядеть, — за окном птицы сидели прищепками на проводах — и молчала всё время, не снимала очки; свежая прическа типа «ничего страшного», типа «да всё у меня хорошо», типа «еще вопрос, кто пожалеет»; всё, всё делал сам он; «подавал» документы из файлика, показывал квитанцию, дописывал, где забыл, «за себя и за вашу э-э…», разборчиво, не прибегая к ее помощи, крутил головой, ослепшим рывком преодолевая сектор обзора в сорок пять градусов, чтобы не видеть своей оторванной и измятой жизни, которую он ждал когда-то на углу, хмелея от счастья, — а теперь ледяная сосулька двадцати одного года, не прошедшая на очное, листала их прошлое, с затаенной улыбкой оглядываясь на смех, доносившийся из соседнего кабинета.

Шло лето, стрекозы, дрожа крыльями… Почти каждый день, когда можно (в определенные дни Улрике предупреждала; сегодня особенно надо), они были вместе; ночью в половине четвертого он встал в туалет и удивился: как светло — приятная в небе южная серость, густота ожидания, безветренная зелень — самые короткие ночи, светлые, взывающие к тебе, дополнительные площади к обычной жизни, верхние над ней этажи, утерянные возможности жить дольше, иметь право не спать посреди спящего мира и владеть спящим миром, еще время — получить.

Утром вышел из подъезда, сказал, прежде чем понял:

— Пошел дождь, — и что-то бесследно и щекотно тронуло запястье, играючи клюнуло в макушку, в лужах, тушами протянувшихся вдоль бордюров, начали расплываться мишени, тарелки, подносы, хороводы, оглаживая воду; зарядил дождь, сперва неторопливо, без надежды на скорое истощение неба, но вот уже на асфальте заклокотало серое колючее пламя, за стеклянными стенами его жизни клокотал водяной пожар, пламя, что вовсю разгорается осенью, вода вскипала в лужах снежной белизной — дождь, запомнить ко всему, что в году: два снегопада, затруднивших движение, салюты, новогодние распродажи, обезьянничавшие с голливудских «рождественских», — всё. Никаких радуг.

— Девочке из общего отдела в управделами мэрии сказали: убирают нашего. В июле в отпуск, и уже не выйдет, — Жанна подала листок «кто звонил», как всегда, первым «Гуляев» в окружении красных восклицаний.

— Ох, присаживайся, — Гуляев переплел пальцы. — Опять, опять у нас по твоей линии ЧП!

Здесь опускают глаза, но Эбергард сегодня устоял: на столе Гуляева лежал листок с нарисованной волейбольной площадкой, заполненной кружками с фамилиями — от них стрелки, по субботам Алексей Данилович играл в волейбол с молодыми сыновьями старых друзей, его команда проигрывала, и он, видно, прикидывал: как расставить — со времен Андропова волейбол полюбили в КГБ, волейболисты становились генералами быстрее шахматистов.

— Вызвал меня в восемь и вот это — на пол! — Гуляев показал богато переплетенный обзор новостей «вниманию префекта». — Видишь, говорит, какая бумага?! Толстая, плотная, да еще цветная печать… Вот на что деньги уходят, а мы на капремонт жилого фонда наскрести не можем!

— Ему же нравилась именно эта бумага.

— Думаешь, он помнит? Бумага должна быть другой, понимаешь? Простой, тонкой, дешевой! Опять получаю за тебя. — Гуляев вздохнул: «Да будет же когда-нибудь этому конец?» — Эбергард, а тебе заместитель не нужен?

— Раз вы спрашиваете — нужен.

— Ну, зачем ты так. Ну вот опять… — поморщился Гуляев, есть же законы приличия. — Попрошу тебя, подъедет к тебе такой Василий Георгиевич Жаворонок… Он выпускник Высшей школы КГБ, ну а когда всё это началось, как и все ребята, начал искать себя, работал в госструктурах, в коммерции, ищет как-то свое место в жизни… Повстречайся с ним.

— Алексей Данилович, так у нас зарплаты небольшие, — всё, что оставалось Эбергарду, — скалиться, что еще, — и должности такой в штате нету…

— Ну, не знаю, ты сначала переговори с ним, — Гуляев уже всё неловкое выполнил, и поскорей закруглить, — он тебе позвонит. Резюме его, — Гуляев заметался, вспомнив о требованиях достоверности, — тебе нужно?

— Ну что вы, ваши слова — лучшая рекомендация.

Сразу не уходить, не показывать, что он, как зубастый потравщик кур с перебитыми капканом задними конечностями, пополз сразу с кем-то шушукаться и скулить; выпросил у Анны Леонардовны чаю, хохотал, целовал морщинистые руки и грустил, когда для душевного сближения «делился»: дочь, адвокаты; к Гуляеву попросился взъерошенный Хассо, с Эбергардом едва поздоровался, в префектуре, в стенах, теперь ни у кого не осталось друзей — прятали отношения, чтобы не вызывать подозрений и несчастьем (если случилось неизбежное) не заразиться.

— Собираетесь в отпуск? А Алексей Данилович? Я, наверное, до выборов не пойду… Сложные ожидаются выборы, не могу подвести…

— Хассо-то разволновался, — Анна Леонардовна открыла круглую жестянку с печеньем. Эбергард жевал, вкусное печенье, он не интересуется, не ждет продолжения, просто жует и запивает. — Получил предложение от… — Анна Леонардовна закатила глаза, — первым замом. Вместо Кристианыча, а Кристианыч — советником префекта. — В первые-то замы, она уверена была (и все), должен был шагнуть Гуляев, а потом и — префектом, когда монстра наконец-то уберут (что такое «зампрефект» для генерала?! — от огорчения разговорилась). Эбергард взял еще печенья, хвалил цветы на подоконнике и в напольных вазах, что там, наверху, его не касается, он монтер, руки в мозолях («Вам бы еще фонтанчик… Я поищу!»); он не спешил, отсчитывая неприметно «непринятые» от Жанны: третий, пятый; человек Гуляева не будет ждать, его не развернешь «давайте созвонимся на следующей неделе», в таких играх «у меня эта неделя расписана» не проходит… кнопку нажали, теперь быстро: всё, за работу — и простился неторопливо, и уходил, проследив, чтоб мягко закрылась дверь, пусть удивятся у Гуляева, итожа день: «Такой веселый от вас вышел, я подумала — вы ему ничего не сказали…»; по лестнице Эбергард побежал, вниз ко входу в бомбоубежище, где покуривали и раздавали доминошные кости водители в прежние времена, в кабинет нельзя — там уже могли ожидать. С кем советоваться? Фриц.

— Надо попробовать работать с «комиссаром», Эбергард. Он может оказаться нормальным. И сам будет носить наверх.

— А если послать их?

Фриц вздохнул: всё ли понимал Эбергард из того, что происходило и продолжает происходить: эпоха!

— Они так просто тебя не отпустят. Ты — хрен вам, до свиданья и — тобой сразу займутся плотно. Ты сможешь уйти только на их условиях.

Еще? Хериберт.

— Ты вот что, дай ему сразу понять, что доходов у тебя немного, а ответственности — до хрена. Упирай на выборы, что всё держится на личных твоих связях, и нарисуй ему какой-нибудь невыполнимый, но очень красивый план годика на два, чтобы он ухнул туда с головой! — Хериберт рокотал быстро и сильно, как говорят люди, которым ничего не грозит, которым не отвечать за сказанное. — Они же не с земли, им ковыряться, как ты, ежедневно, не захочется, копеечки выжимать, а ты аккуратно пока подготовишься сдать дела… Ты тяни время — монстра всё равно уволят, еще до выборов или сразу после…

Хассо не позвонил — новорожденный Хассо только прокричал, когда резали пуповину, ему еще предстоит заново познакомиться с людьми, не станет ли Эбергард для Хассо — безымянным и прозрачным, неприятным напоминанием о позоре прежних воплощений.

Много не думай, никогда не переживай, отгонял он от себя «вот и началось», «это только начало», мы — бронтозавры, броненосцы, государевы люди, что ни скажешь нам — всё равно поползем вперед, не заметим, раздавим; не уходил он от бомбоубежища, словно там, на поверхности, за какое-то выжданное время всё могло поменяться само, пройти, как явление погоды, будто есть кому позвонить, кто может позвонить другому, и другой может позвонить и всё отбить, отыграть, — и боялся (вот здесь же, самому себе, ведь можно?!!), но ничего, повидал всяких, не одного пересиживал, разводил отличавшихся большим пальцегнутием, встречал и гасил окружные и городские наезды… — спокойно улыбался встречным, всё же не бывает сразу, всё постепенно, даже последний путь состоит из последовательно соединенных процедур, этапов, имеющих собственную длительность, водоем и лесной массив, и на каждой ступени вниз — еще поживешь; не думай, не чувствуй, думай про Улрике, Эрну… Странно, вдруг именно сейчас, при наклоне земли, при первой угрозе он почуял (нет, это же не так), что совершенно не любит Улрике — во всяком случае, жить с ней не хочет.

— Звонил какой-то Жаворонок, Василий Георгиевич, — Жанна сверилась с записью, — от Гуляева. Сказал: приедет завтра к десяти ноль-ноль.

Эбергарду показалось: Жанна никогда раньше не добавляла вот это «ноль-ноль», уже кого-то другого послушалась? она — против Эбергарда? добивает? — не выходил из кабинета, словно все могли уже знать: до десяти утра — жить. «Что делаете?» — зачем-то написал адвокату; не сразу: «Отмокаю в ванной»; еще зачем-то: «Хотелось бы посмотреть», представил ее; «Я походила на спорт. Загорела. Теперь чувствую себя нимфой. Я не стесняюсь своего тела». — «Покажете?» — «Покажу, покажу»; он находил и бешено жал кнопки: «Потом не говорите, что не это имели в виду», и после жаркого ожидания загорался телефон — получено, конверт! — «После процесса. Адвокатская этика не допускает отношений с клиентом» — он волновался, словно дотрагивался, но не живьем, без запахов, морщин, без проясняющих и портящих всё деталей, прикосновений и неточных слов, когда она (он опять натыкал «Что ждать от суда?») только такая, как хочешь. «В суде правды нет». — «А что же мне…» — «Отречься от дочери как от собственности и просто заботиться о ней». Вдруг омерзение и стыд: кому писал он всё это? — видно, что у Вероники-Ларисы нет детей, видно, что у тебя (он подбирал слово больнее) нету детей, так ответить? Да на хрен ему тогда такой адвокат, за свои-то деньги, — она, как почувствовала, вовремя (вылезла, наверное, из ванной, вытерла тяжело качающиеся, наследственные груди. «Это у меня от бабушки, у нее и в семьдесят лет стояли торчком» — так они, такие, говорят): «Суд мы выиграем. График получим. Но подумайте, как его реализовать. Встречалась в опеке с вашей б. супругой. Позиция той стороны категорична. На суде будет напирать, что дочь не хочет видеться с вами. Но — ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО!» — и через час (он уже закрылся «Хорошо. До свидания») добавила: «Эбергард! Не обижайтесь на Сигилд. В ней говорит обида».

В ней говорит безжалостность к ребенку и мстительность твари!

И сразу же отправил Эрне: «У меня отпуск в июле. Куда поедем?» — перечислить страны? добавить «и к бабушке»? — нет, не давить, все же советуют: не пилить, не давить.

Нельзя сидеть, шевелись; Павлу Валентиновичу:

— В гимназию!

В гимназии сдавали, пересдавали, поступали, пришли узнать — духота, из туалетов несло мочой, к учителям собирались очереди. Эбергард враждебно рассматривал мамаш с вынесенными первой же беременностью мозгами: их на самом деле ничего не интересовало, дома скучно, пришли поболтать с учителями — растопыривая по столешницам первых парт морщинистые пальцы с золотыми присосавшимися жуками перстней, с наращенными бордовыми когтями, говорили, говорили, не замечая покашливаний, приоткрывание дверей и злобных: «Имеет смысл ждать?», «Вы сегодня освободитесь?!» Химичка Эрну не вспомнила, географичка — что-то восторженное про океаны, материки; математичка: «Мнение свое Эрна высказывает очень охотно» — как мама! — «история искусств» (большая, активная женщина с желанием быть яркой): «Может учиться блестяще, но — учится хорошо».

И замкнул очередь к классной под фотоотчетом о весенних каникулах типа «Кения. Г.Найроби. Фото ученика 5 „б“ класса А. Арониса» и со вздохами поглядывал на витрину поделок, на что-то сооруженноесклеенное из резаных открыток, белых ниток и ваты с подписью «Максим Воробьев с родителями. Снежная карусель»; в очереди подкачанный и подкормленный аминокислотами отец (с ним или с таким же, может, дружит Сигилд и ее урод?!), из тех, что про еду говорит «кушать», изнурял троих матерей шестиклассниц:

— Я всегда ношу термобелье. — В представлении Эбергарда термобелье — это трусы из фольги, за которыми волочится, как хвостик, электрический провод с вилкой на конце. — А сверху надеваю что-то трикотажное, — качок обращался преимущественно к самой цветущей, с почти нетронутой упаковкой — та молчала, понуро глядя перед собой, у остальных с наступлением лета косметика облезла и по-птичьи выперли старушечьи носы. — Ведь охлаждение от чего? От испарения! А если испарения нет, то и температура в норме. Три года назад купил термобелье и до сих пор ношу. Финны хорошее выпускают. Чувствую себя как огурчик. На рыбалку можно, когда весь день сидишь. И на лошади, — он добавил, — ничего себе не отморозишь.

Через две минуты обнаружил, что молчит, и возобновил:

— Еще селедка помогает холод переносить. Очень калорийная, а жиры в ней без холестерина. Вот почему шведы и финны так много селедки едят! Вы не знаете, в сале есть холестерин? — он требовательно взглянул на каждую мать и отдельно — на Эбергарда. — А то говорят — нет.

— Я отец несчастной Эрны, — криво, ненужно сказал он классной, хотя хватало времени подготовиться.

— А почему это она несчастная? — Равнодушная, давно умершая, измученная бедностью до того, что не оставалось уже сил даже мстить окружающим.

— Потому что давно ее не видел.

— А… что вас интересует? — Ваши дела, не нанималась, своего хватает, каменистое лицо огородника, где глаза не важнее бровей — так, небольшие участки открытой слизи с четко очерченными краями, мускул, что ли, зрительный такой, для фиксации вспышек света. — Всё у Эрны хорошо. В классе ее любят. Сидит с Олесей. Всё хорошо. В ведении дневника иногда небрежность. Вот ее парта, учебники, книги — посмотрите?

Дневник открылся на «дне свадьбы», украшенном чернильными голубками, цветками и шашлычно проткнутым сердцем, расписывался за родителей урод, не Сигилд, троек побольше, по крошкам между страниц учебника легко определить, что ела Эрна, выполняя каждое «задано на дом», вот — осколки кедровой скорлупы, песчинки печенья.

Тетради полистал, в «признаках сказки» Эрна указала «троикратный повтор» и сочинила сказку свою. Эбергард почитал. Жили брат и сестра, старшеклассник и студентка. Папа их бросил еще до рождения дочери. А мама познакомилась с американцем и уехала жить в Лос-Анджелес. Вечерами дети не могли уснуть от грусти и от того, что им было то тесно, то жарко в кровати.

— Вы решили, что Эрна пойдет в математический класс? Но Эрна явный гуманитарий! Постоянно болтает с мальчиками. Без конца делаю замечания. Такая модненькая, — классная неприятно усмехнулась. — В классе просто гормональный взрыв. Записочки! — выгребла ворох из стола мертвых бабочек. — В том числе и Эрны. — Ответила резко, хотя он и не подумал спрашивать: — Я их не читаю! Просто собираю, чтобы вручить на отпускном. Да еще пишет карандашиком легонько на парте: привет, я из шестого, а ты? Любит быть в центре внимания. Я часто прошу ее подвести итог урока.

Эбергард упрашивал себя: не смотри, но взгляд уходил за спину классной, на фото учеников, настенно выложенные тремя волнами, — где? или по алфавиту? — вон та похожа, но волосы длинные, или вот эта — он выбрал: эта, не улыбается… Изменилась, конечно. Не она? Или вот? Но всё накрыла качающаяся соленая вода — расплылось, он быстро проморгал: вот как встречается с дочерью!

— Начала ходить на факультатив по литературе. Садимся в круг и обсуждаем.

— Купить вам самовар? — сипло у него получилось.

Нет, ничего не надо, лучшее, что можешь, — уйди поскорей.

— Ты идешь?

— Я еще посижу. Спи, — он убил в телевизоре звук и жал кнопку на пульте, задерживаясь на девушках, танцующих и поющих.

Улрике хотела всё же сказать что-то про особый день, особо особый даже среди особых, он тяжело ждал, зачем-то озлобясь, готовясь «как твои дела?» встретить «занимайся квартирой», «всё, что ты хотела, я тебе дал», «я не могу больше говорить об одном и том же», «чем ты можешь мне помочь?», но она сама нашла объяснение — и заснула, прошептав ему в спину «я тебя люблю», выполнив свою часть их предсонного ритуала; впервые Эбергард не ответил, а потом думал, опять не словами, а чем-то таким, без слов, смысл чего можно было бы передать такими словами: не обижай ту, что с тобой, сбереги хоть ее, терпи.

Не готовился, никаких «а если, то я…» — всё равно будет как-то по-другому, и еще хуже; отключил телефон и на пятнадцать минут опоздал, чтобы хоть дернуть за рукав, сбить им немного равновесие, заставить покрутить головой, тупо перегружая навигаторы: должен же быть где-то здесь, вот же крестиком обозначено; а было еще хуже: не тот, а те — пришли вдвоем.

— Приехали на ярком таком голубом «мерседесе», — успела шепнуть Жанна, — я слазила в Интернет, такой сто двадцать восемь тысяч евро стоит.

Они попивали кофе, безошибочно заняв хозяйские места за столиком для посетителей.

— Да у вас часики точнее кремлевских, — всегда говорят одно и то же, и, конечно же, взгляд на наручное золото, — на шестнадцать минут. — Для «устного общения» у них тощий наборчик, без улыбок, со сдержанным хрипловатым гневом, без визитных карточек и представлений; они походили на иностранцев, они и были иностранцами; Эбергард преданно и заискивающе впился в Жаворонка — того, кто «вел беседу», — армейски остриженного, со скуластомелкоглазым лицом поволжской малой народности, о чем-то непрерывно тяжело размышлявшего, словно каждое его движение могло вызвать трещины земной коры или солнечную сверхплановую активность — убийцу рабов сердечно-сосудистой; под кожей его лица отсутствовали мышцы, производящие улыбательные движения. Второй — повыше, с неясными глазами за прямоугольной продвинутой оптикой и кудрявыми излишками в чернявой прическе — умел гнетуще даже молчать, вздыхал всё время от ощутимой только им жары, брезгливо выпячивал губы на возрастные изменения и потеки пресс-центровской штукатурной нищеты, ковролиновые кучерявые прорехи, бывалые подошвы Эбергардовых туфель, он как бы не слушал, не вникал… Они просто не ходят по одному во избежание соблазнов и провокаций.

— Я десять лет возглавляю пресс-центр… За прошлый год через меня прошло девятнадцать миллионов рублей, — Эбергард двинул вперед чудовищную папку с договорами и неторопливо, добавляя непонятные слова, с неизвестно откуда возникшей и нарастающей уверенностью запустил нужный звуковой файл, рисуя сеть из прямоугольников и стрелок с подписанным «информирование», «электронные СМИ», «уличные стенды», «разнос листовок», «ТВ», «взаимодейств. с городскими и федеральн. СМИ», «сувенирная продукция», «полиграф, прод.», а изнутри себя, помалкивая, следил, как лениво чужие щепоти листают договоры, незаметно, как им казалось, задерживаясь только на одной строке — «стоимость договора составляет…»

— Так это…

— Шестьдесят две организации, по каждой теме проводим конкурс. Если у вас есть партнеры, способные выполнять заказы в сфере информирования, давайте их подтягивать…

— Так это, — наморщился Жаворонок и обернулся к товарищу, взявшемуся мрачно пощипывать подбородок, — они глядели друг на друга, шлепали губами и никак не могли разделить.

— Около трехсот тысяч на каждый договор в среднем. Контрольно-счетная палата нас проверяет, и контрольно-ревизионное управление, прокуратура… — Мелочь, мушиная скукота, не статьи федерального бюджета пилить, не поставки горюче-смазочных в отдаленные районы, не тысячи гектаров Подмосковья, не завоз щебня на трассу «Москва — Дон». — Но основные финансовые потоки, — гости одинаковым поворотом головы сосредоточили внимание на источнике звука, натаскивают, видимо, спаниелей на эту фразу, — идут на жилищно-коммунальное хозяйство и поступают через потребительский рынок… А нам еще… — застеснялся, — урезывают каждый год! Но под выборы я надеялся… С приходом Алексея Даниловича, благодаря его особым отношениям с префектом, расширить финансирование. Выборы трудные предстоят, активизируются экстремистские… Довести бы финансирование хотя бы к уровню других округов…

— А там, у других? — только что они поняли: город делится на округа, но как?

— Двадцать пять. Тридцать. У лучших — под шестьдесят миллионов. Не всё успеваю, завал, конечно… — жаловался Эбергард, они же друзья. — Штата нет, один фактически. Белый пиар, черный пиар. Всё деликатно: где заметочку нужную разместить, а где, наоборот, ненужную выкупить. А цены? От десятки зеленых. Журналистов подкармливать — а средств-то не предусмотрено. Вы хоть теперь будете помогать. Хочу префекта поздравить с днем рождения в «Коммерсанте» — девятьсот долларов, говорят. Как решать? Скинемся по три соточки? Всё полегче. Вот сейчас отрабатываю связи депутата Иванова-2 в среде геев, ах, непростая публика, трудно идут на контакт! Очень рассчитываю, что подключитесь, я адресочки дам… Со всякими мелочами даже не лезу к Алексею Даниловичу, вот, — Эбергард шевельнул какой-то исчерканный факс и убыстрял, убыстрял, — третий канал снял в поликлинике в районе Озерское бегущих по второму этажу мышей. Завтра эфир! Вас провожу — поеду отбивать. Три штуки, не меньше! У нас там главврач, между прочим, руководитель отделения «Единой России»! Мэр, знаете, как жестко спросит? А затопление фекальными водами подвалов ведомственного жилого фонда — жителям! — жителям разве объяснишь, что это не к нам, — простонал Эбергард, — вопрос! Это не наши дома! Говоришь, а в них понимания нету, у них фекалийные пары в квартире, вызывают санэпидстанцию, опять телевидение… — Эбергард поймал закипевший лоб ладонью и словно бредил. — Трудных подростков надо в лагеря отдыха… Малолетний криминал… Спонсоров, хотя бы на горячее питание, по десяточке на нос, их не так много — двести сорок человек, реквизиты дам, может, подкинете… По туберкулезникам проблема… Может, прямо сейчас и проедем по туберкулезникам?.. А кто видит это, никто не видит, грамот за это не дают, хотя грамот у меня от гордумы и мэра… Надо нам встречаться хотя бы через день, я — список вопросов, распределим кто за что, будем продвигать потихоньку…

Товарищ Жаворонка внезапно привстал, сел и как-то недоуменно огляделся, словно проснулся в чудовищно непотребном месте.

— Ну-у, если я тебя правильно понял, э-э, — Жаворонок сам на вспотевшее мгновение внезапно забыл, какая педаль «газ», и для опоры схватился за понятное — папку с договорами, — это мы заберем, посмотрим со старшими… Э-э, если правильно понял тебя, ты видишь себя дальше на этом месте?

— Да, — кивнул Эбергард, да, мимоходом, как о малозначащем, это незыблемо, как календарь, вращение земли, союз мэра и Лиды, что тут может измениться, продолжая серьезно думать о задачах, стоящих перед префектурой на приближающихся выборах президента и депутатов гордумы, Россия подымается с колен. — Я профессионал. Всё самое ответственное держится на моих личных связях и авторитете. Я Алексея Даниловича не оставлю в трудную минуту, мужик он вроде надежный, поэтому решил: помогу, но и я, в свою очередь, — теперь помедленней, — в свою очередь, заинтересован в расширении финансирования моих тем и создании рабочих отношений с префектом и — готов соответствовать.

— Я понял доведенную тобой информацию, — также медленно сказал Жаворонок: банкомат после кашляний и выплевываний наконец-то распознал купюру, втянул, замигал: принято. — Посоветуемся со старшими товарищами и выйдем на связь. Скоро. Мы привыкли быстро работать, — переглянулись и без рукопожатий удалились, значительно застегнув все пуговицы, тяжеловесно, соблюдая порядок: первым Жаворонок; пять минут они шли до дверей, улыбка Эбергарда уже болела и без всяких внешних изменений загустела в пыточную гримасу; они, переставляя ноги с трудом, уносили свои задницы, что-то там, где их делают, закачивают в задницы жидкое и тяжелое, типа никогда не застывающего свинца.

Эбергард остался. Он сидел умытый, с вычищенными зубами, пристегнутый к электрическому стулу, не шевельнешься. В пустой утренней комнате. Думал: взять, развинтить ручку «Монблан», подаренную префектом Бабцом, и нарисовать на бумаге корабль, дым, но не мог двинуться. Жанна прокралась и унесла посуду. Он смотрел в телефонное окошко и считал про себя до ста. Еще до ста, помедленней, не годится так быстро, как считал первый раз. И вслушивался, словно и правда долетали звуки работы хорошо известной ему машины, и уже думал о чем-то неопределенном, что складывается в «ни о чем», когда телефон вспыхнул и, скрежеща и разворачиваясь, безного пополз по столу, мигая вызовом с неопределившегося номера.

— Э-э… Вот мы… Что проводили встречу, — они не помнили имени-отчества, сколько у них таких встреч на дню. — Можете выйти из здания?

Жаворонок погрузился или уехал, у «мерседеса», павлиньим пером переливавшегося посреди утренних черных и серых автомобильных спин префектурной парковки — места, где чаще всего «благодарили» и брали тех, кто не договорился и не «благодарил», очкастый товарищ Жаворонка стоял один, отворачиваясь от ветерка, — как он, такое, может стоять на открытом каком-то воздухе, и здесь?! не унижаясь до самообозначений поднятой рукой: найдет и встанет рядом.

— Предложение такое. Половину дохода от старых проектов. И половину дохода от новых, которые появятся с нашей помощью… — Им всегда важно, чтобы «предложения» выглядели справедливыми, не паразиты, они тоже будут работать, чуть позже, когда-то потом.

— Замучаетесь мою бухгалтерию проверять и считать доходы. Проще: процент от поступившего. Раньше в этих краях было десять. Предлагается для закрепления отношений — двадцать. За май готов внести в ближайшее время.

Тот, товарищ Жаворонка, заметно обрадовался. Но всё же попробовал:

— А за предыдущий период нельзя получить?

— Предыдущий период здесь работали другие люди, свои обязательства я перед ними закрыл. — За март и апрель всё останется Эбергарду, не проверят.

Тот покивал: дельно; и теперь-то, как после любви, внезапного взаимообнажения незнакомых сущностей, демонстрации гениталий, имеющей в основе надежду на согласованное колебание душ, выпустил из себя нагретое:

— А на какой ресурс здесь еще можно сесть? Какой жирный кусок можно взять, чтобы много и сразу?!

Эбергард поколебался: говорить? поберечь? да что же я за человек-то такой, святое дело, а я жмусь! — и:

— Есть недострой, — и таинственно показал в сторону безоконной панельной коробки в два этажа за кинотеатром «Комсомолец» с рябиновой рощицей на крыше — межрайонная овощная база; ее десятый год попеременно пытались оформить в собственность центр культурных инициатив народов Кавказа, питерский генерал-налоговик и федерация русского боя на кулаках, продвигаемая, как считалось, тещей брата жены министра здравоохранения, — мэр еще не принял решения: отдать достойнейшим или всё-таки подождать, пока у ООО «Добротолюбие» освободится хоть какое-то хватательное приспособление, чтобы вцепиться и в это: трудно отказываться, когда можешь забрать всё. — Завис, понимаешь… Есть план:

регистрируем ГУП, какой-нибудь там «Центр содействия инноваций в сфере отдыха при префектуре ВостокоЮга», перебрасываем недострой на баланс ГУП, берем беспроцентную матпомощь на возвратной основе для достройки, еще приводим своего инвестора — надстраиваем двенадцать этажей, бизнес-центр и жилые, там в цоколе — клуб, сауны, подземные гаражи; матпомощь списываем, ГУП акционируем на коллектив и — привет, дорогая редакция, — отсюда в два года, — Эбергард горячечно оглянулся, — пятьдесят лимонов зеленых можно вынуть по минимуму, понимаешь, по минимуму, братуха, а с вашим ресурсом — с-сотка!

— Годится, — партнер от растерянности расщедрился на суховатое пожимание руки и остался там, за спиной Эбергарда, изумленно рассматривать облицованные облетающим советским кафелем стены овощебазы, расписанные подростками, увлеченными возможностью крупно вывести на белом «ЖОПА»; он явно желал приступить не откладывая, кому-то позвонить, с кем-то «провести беседу» в ресторане (всё, что он, они умели), но голова кружилась: а кому? с кем?

Эбергард не оборачивался, возвращался в замок, ступени поднимали его, вновь телесного, тяжелого, и стражники приветствовали, словно все уже знали; вот если бы еще Эрна…

— Как прошло? — Фриц всё помнил и позвонил — друг! — Значит, первыми пришли дети, шакалята. Не расслабляйся, они еще придут. Тебе нужно пересидеть монстра. Полгода. Самое большее — год.

В неотвеченных Улрике — квартира, ремонт:

— Да. Да.

— Ты можешь сейчас говорить? У тебя хорошее сейчас настроение?

Как Эбергарда раздражала ее уверенность, что она способна сообщить ему что-то радостное, — да что ты можешь сказать?

— К чему эти вопросы?

— Прости, — смешалась Улрике, — давай я потом позвоню.

— Всё в порядке. Говори!

— В общем, — ему показалось: заплакала, но она так смеялась, — я беременна!!! Во мне есть… Диаметр один и два миллиметра!!! Я видела: такая головастенькая запятая!!! — И кричала в тьму: — Ты рад?!!

— Очень. Очень. Я очень рад. Это здорово. Я тебя люблю. Я с тобой, — началась и пошла другая жизнь, он завел еще одни часики, машинку, производящую тепло и холод, машину будущего; Эбергард огляделся: вот я, теперь он отличается от всех, у него побольше уязвимых, незащищенных мест. Он слишком живой.

Не хотелось никуда; Эбергард погрузился и поехал куда-то, с волнением всматриваясь в придорожные тополя с прибитыми на высоте человеческого плачущего роста венками, словно души остались здесь, где горели кузов и тело; отпустил машину и гулял (когда еще вот так, без забот…), дожидаясь темноты, мимо дымящихся урн, просительно изгибался к солнечному свету, улавливал нужное и чихал; в подземном переходе кружили по занырнувшему сквозняку листы аккуратно распотрошенного телефонного справочника, в «Азбуке вкуса» посеребренные ломти мяса лежали, как минералы в застекленных гробах, горкой высились по-старообрядчески двупалые свиные ноги; прошелся по книжному, замер напротив глянца огромной обложки «Лучшие бюсты мира» и рассматривал так долго, что подошла худенькая усатенькая продавщица с позорной табличкой «стажер» и тихо предложила:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

Вы — нет; бульваром он вышел в парк, населенный молодыми матерями и нянями-украинками и детьми; матери, разморенные постоянным напряженным бездействием и начинающейся жарой, наклонялись к песочнице собирать совки и ведерки, открывая длинные, бесстыдно оголенные груди; семенили, словно катились по траве, ошалевшие бесхвостые птенцы, гусеницы раскачивались на угадываемых нитях поперек тропинок, бегали муравьи наперегонки по свежевыбеленным бордюрам, кошки мягко проникали в кусты, и оттуда россыпью брызгали птицы; на скамейке отдыхала еще не оформившая юридически свои отношения пара: она тянула пиво из бутылки, он из банки, доставали по очереди чипсы из пакетика — пакетик она аккуратно, как на будущей кухне, поставила посреди, открыла и подворачивала по мере опустошения края, сумки с покупками поставили слева и справа на равном расстоянии — семья; на следующей лавочке (из оврага кричали: «Я просто уважаю его как нормального пацана!») человек с прожившим лицом (седые, растрепанные брови, джинсовый костюм из мечтаний тех лет, когда джинсовые костюмы носили только дети непонятно откуда богатых или выезжающих, у Эбергарда не было таких родителей) гладил и чесал свою колли: «Где ты бегал, разбойник ты мой? Почему лапы такие грязные?» — поцеловал нос, брови псу и, уткнувшись в загривок, замычал какую-то ласку.

Эбергард ходил, шел, размахивая руками, ругаясь, разговаривая, и под ноги ему осыпались облака голубей, ошибочно решив, что он разбрасывает крошки, — мимо богатого особняка под вывеской «Охранно-детективная корпорация „Орландо“» (напротив на дереве колыхалась скромная бумажка «Ясновидящая» — все лепестки с телефонами вырваны с мясом), поближе к главным улицам, дальше от панельных окраин, туда, где музыка, где полыхает, вращается, рассыпается и раскладывается реклама, останавливался напротив безглазых женских манекенов, пока не появилась звезда, и вокруг нее — еще звезды, купил полтора килограмма безвкусной клубники, шесть огромных подгнивших слив и два килограмма груш, скатанных из ваты; доехал, поднялся, открыл, зашел — Улрике не обернулась, но, когда Эбергард остановился у нее за спиной, высоко поднялись на вдохе ее плечи, словно затвор плотины, пытающейся удержать, не выпустить накопившуюся весеннюю воду; но — уже не одна, она теперь его сильней и, смягчая улыбкой, как неважное, случайное, не имеющее того значения, которое железно имеет и гранитно, зубасто и решетчато будет — отсюда и навсегда — иметь, Улрике впервые спросила:

— Где ты был? — потом, через дни, она еще спросила впервые: как твои дела? — не представляя «его дела»; он ответил: нормально, «хорошо» говорить не полагалось, «хорошо» — это порядок вещей, завоеванный и отстаиваемый, пройденный и стершийся до «нормально»; если небо темнело, говорили: «по мне есть вопросы».

— В июле я поеду отдыхать с Эрной, — лучше было не злить Сигилд и сказать «хотел бы» и уточнить «на Крит».

— Она едет в лагерь в Крым. Давно оплатили, — голос Сигилд свинтила из «счастье мщения» и «наслаждение», аэромоделью он кружил на пронизанном стальными проволочками шнурке. — А в августе она отдыхает со своей семьей. С нами! Постой, ты же говорил, что больше никуда не возьмешь ее. Или я ошибаюсь, подскажи мне, Эбергард. Я что-то не слышу ответа. Думаешь запугать меня своим адвокатом? Этой коровой?

— Мы каждое лето ездили с Эрной.

— А теперь она не хочет. Это ее выбор.

— Какая необходимость отправлять ребенка в лагерь на Украину, когда она со мной сможет отдохнуть в человеческих условиях, в нормальном месте…

— Тебе там дома поговорить не с кем? Скучно стало со своей проституткой модельной внешности? Всего доброго!

Нет, этот долгожданный, плодоносящий разговор она первой не закончит.

— Если Эрна не поедет со мной, я не дам согласия на выезд за границу!

Улрике: завтра расскажу, спи!! — и кому-то писал в голове (маме своей?): скоро — год без Эрны, не было ночи, чтобы, засыпая, он не думал о дочери, не болел, ни одного дня, и без надежды (Эрна не станет другой)… без надежды — только ползти к БЖ и выпрашивать — сама Эрна не захочет, а тогда выпрашивать зачем? Позвонила сама — 0. Прислала сообщений — 0. Писем — 0. Встреч — 0. Не нужен, все его возможности — никак, часами переписывается с одноклассниками и оставляет на парте безответные сообщения карандашом — но не отцу. Он поболеет еще, но выздоровеет. Была какая-то девочка. Теперь ее нет. Почему же ему не выздороветь? Пусть живет. Сейчас (а, скоро забудет, заснет) он даже в отмщение не верил, даже в — что кто-то (кроме мамы его и Улрике) заметит Эбергарда правоту, в то, что Эрна, поумнев, вырастив своих малышей, сама что-то запоздало поймет; или в то, что потом ее, другую, отведет кто-то в сторону, посадит за чистый стол и всё непоправимое уже разложит: вот была ты, вот был твой отец, вот так он, и вот так ты — и что не показав виду или не сразу, но на какое-то последующее ночное мгновение она вдруг всё — поймет, и закроет глаза руками, — да ни во что он больше не верил.

— Дайте телеграмму с заверенной копией: категорически возражаю против вывоза дочери за пределы РФ без моего согласия, обращусь в правоохранительные органы для возврата на место постоянного пребывания. Если Эрну увезут, заявим в милицию, отличный факт — для суда, — ногти адвоката Вероники-Ларисы удлинились малиновыми лепестками, она отпустила чуть волосы и поменяла, показалось ему, даже цвет глаз — на ярчайше-зеленый; она не отрываясь смотрела на него с каким-то веселым нетерпением, случайно трогая свою грудь, словно хранила что-то там, за пуговицами, в тесноте за кружевами, и ему захотелось попросить: покажите. — Можно я дам вам один совет? — Когда Эбергард слышал «можно я дам вам совет?», в продолжение ожидал что-то вроде «научитесь пользоваться носовым платком», «воспользуйтесь жевательной резинкой для очистки дыхания»… — Не надо так волноваться, мне больно вас видеть таким. Я вам очень сочувствую… И не только в рамках нашего договора. Хотя вам это и не нужно… В суде вы получите график встреч. Для нас важно, какой это будет график. А это зависит только от судьи. Она примет решение исходя из своего внутреннего убеждения. Надо успокоиться, не цепляться на суде за ребенка. Нельзя демонстрировать в суде неприязненные отношения с бывшей супругой, а Сигилд будет вас провоцировать. Придется ей улыбаться, судья не будет разбираться, кто прав, она просто откажет отцу на том основании, что у него конфликтная ситуация с бывшей супругой. Вот всё, что от вас потребуется. И — красивый костюм и ваше потрясающее обаяние. Мне так нравится, как вы улыбаетесь. Что с вами происходит? Расскажите о себе.

— О себе? Не знаю. На рассуждения о себе я не зарабатываю.

О себе. Его поражают люди, живущие обдуманно. На внезапное событие-вопрос у них обдуманное действие-ответ. Или жизнь неспособна их, всех этих людей, ошеломить как следует? В жизни Эбергарда неожиданно и подавляюще всё. Произнеси он это, Вероника-Лариса скажет: вы — ребенок, вы не выросли.

Улыбнулась его молчанию и погладила его недрогнувшую ладонь:

— Вообще-то я еще не решила, что с вами делать.

Эбергард громко прочитал названия «летних напитков» в меню (они встретились на Никольской), адвокат быстро заметила:

— Ну вот, не о чем стало говорить, да? Я помогу: пока не подаю исковое, надеясь, что удастся всё как-то решить без суда. Сигилд собирается нанять адвоката. Адвокату с адвокатом легче договориться.

Почему ему так неловко рядом с Вероникой-Ларисой, грудь, думал он, подавляюще красивая грудь: как она моет ее, спит с ней. Трогает. Как трогает эту грудь кто-то другой, желая сделать ей приятно.

— Ну, всё обсудили? Вы собираетесь еще раз жениться?

— Ох, нет. Такие, как я, второй раз женятся за шесть лет до первого развода. И уже никогда больше.

Вероника-Лариса отвернулась и посмотрела в сторону, без улыбки.

На прощание у перехода Эбергард попытался поцеловать ее руку, бледную, с синими подкожными ручьями, нет, вырвалась рука:

— Я люблю, когда в щеку.

Он ткнулся в неявно, как бы невольно подставленную щеку, словно погрузился. Ткнулся еще, еще, как примагниченный, пока Вероника-Лариса не повернулась и не поцеловала его в губы, и сразу:

— Возьмете меня в жены? Я-то беру вас в мужья, — обнявшись, волны качали, сближая и разводя их, соударяя. — Зачем это вам? Так трогательно в вас желание, чтобы все-все-все вас любили.

Выждав (пусть уважают его обстоятельства, работает он), но в меру (чтоб не злить), он понес Гуляеву пакет «май» — бумажками помельче, опыт: более толстые пакеты греют теплее и веселят дольше, чем тощие при равенстве сумм.

— Алексей Данилович, я отчет по работе принес за май.

Гуляев смущенно вскочил и увлек его в комнату отдыха, достал какую-то клетчатую тетрадь прямо из 1975 года, «Союз» — «Аполлон», со старательными примерами на сложение, пойми: ты не один, у нас строго, бухгалтерия, отчетность, не на карман же — для дела!

— Деньги партии, — вздохнул Гуляев. — Никуда, понимаешь, с пустыми руками не придешь, — стесняясь при Эбергарде взять пакет в руки, — Россия!

Эбергард басил:

— Алексей Данилович, я подготовил предложения по дополнительному финансированию информационного обеспечения выборов, — не слышал, не вникает, во избежание провокаций, ему бы только «работа». — Два варианта. Минимум и максимум на тридцать шесть миллионов.

— Оставляй максимум, дорогой ты мой человек, пойду к префекту, буду биться. Ну, получу, как водится, спустит собак на меня, но — выборы, понимаешь, выборы, дорогой Эбергард, обеспечить жителям возможность… Подожди, и куда ты всё время убегаешь? Посиди. Хочу тебе подсказать, — настало время поделиться, взаимность же. — Никогда — не говори — ни о ком — персонально. Человек ты заметный, все тебя любят, там посмеешься, здесь повеселишь. Вроде хаха, а впечатление создается… Заметь: отзывался я хоть когда-нибудь о ком персонально? Никогда. И вот что: перестань сторониться префекта.

— Так он не вызывает. Вопросов к моей работе нет.

— Пилюса он тоже не вызывает. А он постоянно в приемной. То с охраной покурит, то с помощником… Префект такие вещи замечает.

— Я надеюсь: префекта скоро повысят. Перейдет на федеральный уровень. Округ разве его масштаб? А вы будете префектом.

— Ну вот ты опять! — крякнул Гуляев и спрятал довольно сверкнувшие глаза.

Вот (только посчитал и…) — первый раз сама звонит Эрна, и он еще успел ощутить торжествующее ожесточение: ага, дошла телеграмма «категорически возражаю», забегали, научатся просить, ласкаться… Но с ним заговорило устройство, воспроизводящее звуки:

— Почему ты хочешь лишить меня отдыха? Это шантаж. Это угрозы.

— Эрна, летом ты всегда отдыхала со мной. Мы давно не виделись, ты не ездила к бабушке. Мы могли бы провести вместе хотя бы две недели…

— Мне нужно море, чтобы лечить носоглотку. Ты же сам говорил, что больше не хочешь со мной никуда ехать. Дашь согласие на выезд?

— Нет.

— Я поняла твою позицию. Ты перестал со мной общаться, как только я начала высказывать свое мнение.

— Какое?

Ответа на этот вопрос не было в записанных звуках, и Эбергард начал говорить сам, перечислять, доказывать, напоминать, обещать, иногда употребляя слово «любовь» и слово «заботиться», слова «отец и дочь», «всегда быть вместе». Эрна молчала, только, кажется, чуть не заплакала, когда он произносил слово «суд», и спросила, словно его звуковое письмо дошло, но не открылось, не зная, что Эбергард ей посылал:

— Дашь согласие?

— Нет. Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.

— Ты тоже.

Вечером — что может быть срочного? вскочил, спрятался почему-то в спальне — позвонила адвокат:

— Я не обидела вас тогда? Той своей фразой.

— Нет, — какой фразой? — нет.

— Ну, что еще не решила, как близко вас допустить. Осень была у меня тяжелой очень. Помните, взорвали два самолета? В одном из них летел человек, который был мне не просто близок… Я долгое время вообще на людей смотреть не могла. Особенно на мужчин. Мужчины все казались такими… противными.

— И вот подползает как-то после заседания клуба «Право отца» особенно такое омерзительное…

— Неправда. Вы мне сразу показались… необычным. Не обижайтесь.

— Не переживай, Вероника…

Она пошуршала чем-то возле телефона, устраиваясь удобней.

— Так волнующе, когда говоришь «ты». Скажи еще.

— Потом обсудим, — Улрике уже дважды заглядывала в спальню в неторопливых поисках необходимых предметов.

— Не можешь больше говорить. Вот, чтобы облегчить тебе жизнь: женщина, твой адвокат, звонила тебе по делу. Она забыла тебе сказать. Вернее, не смогла. Рассмотрение дела может затянуться. Твоя бывшая жена беременна. Не знаю срока, но уже заметно.

Когда Улрике раздраженно и не объясняя причин плохого настроения уснула без обычного «я люблю тебя»-поцелуй-пожатие руки, он понял, что не уснет, вышел на кухню; за стеклом — слева направо — летел самолет, пять-шесть закрепленных по отношению друг к другу огоньков, один мигает; сходил бесшумно в маленькую комнату (называли ее кабинетом, а у хозяев квартиры в ней делала уроки и спала дочь) за биноклем — подарком Фрица на тридцать пять — и успел: самолет оказался так близко, что заболели глаза, летел, посверкивая железным блеском, неправильно и чужеродно в небе.

Перевел бинокль на «чуть ниже» — кухонные окна, много кухонных окон. Эбергард вдруг увидел мужчину, курящего на балконе, и чуть не опустил бинокль от жаркого смущения — показалось: мужчина немедленно его подглядывание обнаружит.

В немногих окнах горел еще свет, но их плотно занавешивали шторы. Лишь несколько кусочков открытой, цветной жизни. Когда Эбергард увидел первого человека за окном, сердце его почему-то слышно забилось. Это была пожилая женщина в очках, волосы заколоты на затылке. Сидела она лицом к окну и что-то делала руками. Например, писала. Долго. Потом сняла очки, обернулась в угол, и кухня вдруг осветилась, добавилось яркости в цветных деталях — это она включила телевизор. И теперь смотрела в тот угол, долго, Эбергард устал уже за ней наблюдать. Не отворачиваясь от телевизора, она вслепую достала дряблой рукой с плиты большой чайник с обгоревшим донцем и налила себя кипятка в огромную кружку.

Точно под ней, на этаж вниз, не спал еще человек. Мужчина в пижаме сосредоточенно ел. Вычищал зубами что-то похожее на арбуз, хотя арбузам еще не сезон. Доел и встал готовить себе следующую еду на плите. Эбергард понял: у мужчины большие планы.

На еще одной кухне Эбергард обнаружил голую женщину. Он не понимал, что она голая, пока, выходя из кухни, женщина не повернулась спиной и он не увидел худую бледную спину и обнаженное раздвоение ягодиц.

Остальные спали. Нет, на последнем этаже, под крышей вышла на свет — в зале — женщина: длинные темные волосы, розовый халат. Походила вперед и назад, словно чтобы заснуть, ей требовалась именно такая подготовка, подошла к подоконнику и в кулаке ее заметался огонек — курить? Нет, зажгла свечку, присела и начала молиться. Крестилась подолгу, потом в каждой комнате, постояв, прижав руки к груди, над теми, кто в комнатах этих спал, — погасила наглухо свет.

Монстр на полторы недели засел на дачу, в неплановый отпуск, оставив и.о. Гуляева, а не свежеутвержденного Хассо, — Гуляев копил почту, не подписывал, на всякий случай, ничего и готовился в трудную минуту в реанимобиле укатить на больничный; старушка из протокольного отдела мэрии и о. Георгий (Кудрявко), помощник депутата Иванова-1, независимо друг от дружки утверждали, что держали в руках распоряжение об увольнении монстра, подписанное мэром, но монстр вернулся с дачи и в среду созвал «общее совещание», на него бежали спотыкаясь: прощаться? (Эбергард спрятался на городском семинаре по размещению политической рекламы), но монстр заслушал по-быстрому «организацию отдыха на водоемах» и «дислокацию бахчевой торговли», с ненавистью посматривая на Гуляева, похвалил Хассо: «стремительно осваивает фронт работ», и раздавил начальницу управления потребительского рынка, но тоже оперативно, — та умно повалилась в обморок, а с утра попросила неделю за свой счет к умирающему отцу и много раз повторяла потом: повезло, что отец в эту неделю и умер, монстра не обманула — он бы не простил!

Секретаршу Хассо привел свою, стареющую и безумную Зинаиду; когда Эбергард звонил: можно соединиться с Хассо? — она который год уточняла: «По телефону?» Теперь (сегодня) она сидела в ужасе и безмолвии, равномерно моргая, как глазок сигнализации, и не знала: узнавать ей Эбергарда или лучше нет, спросить: «А вы договаривались?» — или еще хуже: «Вы как частное лицо или организация? Прием у нас по средам. Запись на следущий месяц в сто двадцать втором кабинете». Заведующая приемной первого заместителя префекта — фигура; времена тортиков, зеленых стольников на день рождения и дружеского поглаживания бедра прошли, вернее, забыты, но — нет, что-то человекообразное, свое, из собственных, тающих от глобального возвышения душевных ресурсов, песчинкой, пипеточной каплей перевесило тарелочку аптекарских весов.

— Зайду спрошу, — страхуясь и смягчая возможный удар, — кажется, к нему кто-то заходил.

И не возвращалась долго, Эбергард уже выкатил и закрепил на лице декорацию: «А ничего и страшного! Я на следующей недельке загляну» — но Зинаида, вынося пустые чашки и ощерившуюся папку с расписанной почтой, показала:

— Проходите, — но с таким видом, что принимают Эбергарда только благодаря ее просьбе и она, дура, простая душа, уже наказана, посему — в последний раз.

Эбергард почуял такую… тоску! — уж лучше бы Хассо его не принял!

Хассо сидел в новом, затейливо посверкивающем легоньком костюме, в бывшем кабинете Кристианыча чем-то благородно и уместно пахло — ожидалось явление монстра на «новоселье». Хассо подчеркнуто вышел из-за стола и сел напротив за приставной столик — ведь ничего не изменилось? А что могло измениться?

Эбергард сиял и читал соответствующие разделы «Азбуки отношений»: потери — Хассо не обнял, не предложил чаю, не повел в комнату отдыха, достижения — но они же не договаривались, первый заместитель префекта очень занят, Эбергард должен понимать, он же свой, Хассо ведь не остался за столом (помахать мог весело рукой: привет! развалиться свободней в кресле в знак высокого доверия — да и остаться как-то вот поближе к важным бумагам и телефонам), не начал ведь с «что там у тебя?» в режиме «буквально одна минута!».

— Давит, — пожаловался Хассо на огромный портрет мэра, схватившегося за подбородок над его рабочим столом, — а вынести не могу. Не поймут. И поменьше попросить не могу — тоже не поймут.

— Будешь надувать щеки? — Пусть и Хассо заглянет в «Азбуку отношений»: Эбергард зашел просто так, главное говорится именно в такие визиты. — Думаешь, надолго?

— Знаешь, у меня голова кругом не идет, — Хассо с затруднением, может, последний раз в жизни, сдулся до естественных размеров, почернел, вытянул руку через стол и включил радио (ага, пещерные люди забивают камнями мамонта, провалившегося в ловчую яму, — каменный век!). — Его же кадры умеют только, — Хассо щипнул воздух пальцами, — и… — двинул в пустоту кулаком. — Всё провалено, еще одну морду мэр ему просто не утвердит. Поэтому — я. Системная биография, из семьи, в городе меня знают, — Хассо как-то потеплел, обнажив некие таящиеся чаяния. — Я не подведу. Работать буду честно. Вытащу, разгребу. Мой интерес — через полгода-год мэр всё равно слетит, и префекты слетят, и начнется какой-то новый раздел, и новым людям потребуются исполнители, рабочие лошади — и лучше я это непонятное время встречу первым замом префекта, чем главой управы, одиннадцать лет просидевшим на одном месте!

— А вытерпишь?

— Знаешь, он, конечно, немного уже пообтерся на хрен, но дело знает не до руды, если ему, блин, лепить горбатого, а не выделывать Дюймовочку по гипотенузе навылет, типа космические корабли бороздят просторы океана, то с ним работать можно, — ответил Хассо на языке, который Эбергард не понимал, и ему казалось: не понимал только он.

— Мужики звонили, говорят: давно не виделись…

— А что, — Хассо, закрыв один глаз, прицелился в календарь, — вот, после коллегии по сносу и реконструкции… И когда-нибудь… В четверг, что ли, часиков около половины восьмого, — время выбирал теперь он, так полагалось, остальные подстроятся.

Хассо не призвал: «Заходи!», не спросил: «Ну, как там у тебя с Гуляевым?», не подарил возвышающих тайных знаний, завтрашних новостей, и Эбергарду показалось: больше они не увидятся один на один, а вчетвером еще раз встретятся, последний (так всегда бывает), и — тоже никогда: другой уровень, меняются телефонные номера, расчищаются «контакты», освобождая места новым, верховным из высшего мира (где свой лунный календарь, правила посевов и опылений), готовя грядки для отборных имензерен, что не умирают, а только дают-дают-дают всходы. И плоды.

Дома — покой и размеренность, ясность, когда кто кого целует и что кому нравится. Улрике стремительно располнела и с удовольствием показывала разбухшую грудь и горестно ощупывала распухающие бока и бедра, страшилась: в Интернете сидела на форумах будущих мамочек, впитывала ужасающие подробности гибели плодов, рожениц и младенцев и непрерывно сдавала анализы; здесь, дома, всё затопили уреоплазмы, хламидиозы, папилломы; они почти не разговаривали, времени и сил оставалось только на обсуждение образцов штукатурки и цвета кафеля для второй туалетной комнаты (сантехника добиралась из Италии, фура на месяц притормозилась на таможне), Улрике обзванивала подруг, намолчавшись за годы внешнего одиночества, за безнадежность: есть «любимый», но про него нельзя рассказать и нельзя показать; Улрике торжествовала: терпела и ждала она не впустую — ее любовь, оказалось, не обманула, судьба жестоко разделяла влюбленных, но — выстояли и преодолели; кричала в телефон: уже два сантиметра, пять сантиметров! — уже бьется сердце! — каждой: «ориентировочный срок родов — четвертое марта, весна, на новоселье!» — и мечтала: три раза в неделю ты будешь приходить пораньше, чтобы посидеть с малышом, пока я сбегаю на фитнес, — не подозревая, как часто (несколько раз в день) Эбергарду хотелось выпрыгнуть с балкона, сорваться и унестись, бренча цепью, без сожаления «всё это» прекратить. Или продолжать всю жизнь. Его охватывал ужас: Улрике не может стать его семьей, семья у него уже есть, а она, эта бывшая красавица, добрая и преданная и чужая ему девушка — нет… И никогда не станет родной, частью его… Они не были вместе юными и молодыми, не были первыми друг у друга, Эбергард не знакомил ее с мамой, как невесту…

Три дня (адвокат научила: фиксируйте свои действия) он набирал Эрне — вне доступа, Сигилд сбрасывала его звонки: нет нужды! Позвонил в муниципалитет Бородкиной:

— Виктория Васильевна, установить бы местонахождение. Телефоны молчат. Боюсь, вывезли без моего согласия за пределы страны. Обращусь, конечно, в милицию, но, может, как-то по-доброму? Возвращать в Москву, конечно, не буду, но съездить хотя б навестить — а куда?

Бородкина ахала: ах, ах, не годится, мы ж договаривались — никаких односторонних действий (только адрес, «куда», твердил Эбергард, собирались в Крым, а куда в Крым?), да мы ее вызовем, хотя она, конечно, в положении; сейчас звоню, и перезвонила быстро, и уже другой:

— Всё в порядке, девочка в лагере в Крыму, надо ее оздоравливать.

Он потерпел (слова-глыбы покатались внутри, сбивая жалкие заросли и ломая защищающиеся руки, раскалывая черепа, и — ничего, в конечном счете останется только он, он сильней, просто сейчас еще не конечный счет, Сигилд дождется — свое получит и еще повоет), а потом дружелюбно спросил у руководителя муниципалитета района Смородино:

— А куда?

— Не хочет говорить. Боится, что вы ее заберете.

— Как я могу забрать двенадцатилетнюю девочку против ее воли? — Но кому он это говорил, где здесь люди?

Адвокат уточнила:

— У тебя на руках заверенные копии телеграмм? Поезжай в милицию, к инспектору по делам несовершеннолетних, пиши заявление о похищении в двух экземплярах, после регистрации второй экземпляр нам, для суда. Хочешь, я с тобой поеду?

— Ты же знаешь.

Вперед! — по окружной катили самосвалы, Эбергард смотрел, как из кузовов летело зерно и, отталкиваясь от бешено вращающихся колес, ударяло им в лобовое стекло, туда, куда еще утром тюкнул полузабытый, толстый, словно откормленный шмель; стояли в пробке напротив барханов последней черешни со свеже-белыми бумажными квадратиками с чернильным извещением «Проба 5 рублей».

У ОВД «Смородино» решил: успокоиться — и подождал спокойствия над текучей, живой, многоногой муравьиной тропой; всякую упорядоченную, безмятежную жизнь хочется раздавить — нет, ждать не мог, словно Эрна еще ехала в поезде, летела — первый раз в жизни без папы и мамы — в чумазый Крым, на помоечное море, в страну гакающих гривен и — и еще можно остановить. Понастойчивей. И спокойней (твердил себе), решай здесь, сам, на месте (давно он не ходил к «исполнителям» без звонка, не стучался «с улицы»), звонить некому, добивайся сам, настройся: что бы ты ни увидел сейчас за дверью «инспектор по делам несовершеннолетних», будь готов ко всему — не отступай, всё сможешь; постучал и вошел.

Дверь поддалась не до конца, Эбергард всё-таки попротискивался в щель, но — ступить некуда, кабинет оказался крохотным, как поездное купе; наметил рассказывать сидя, но стула для посетителей не находилось.

— Я в отпуске, вы случайно меня застали, — беременная инспекторша держала на коленях трехлетнего косоглазого сына в морской фуражке, сидела в вязаной кофте и спортивных штанах, девка из тех, кто спускается в магазин в домашнем халате поверх ночной рубашки и пиво называет «ноль пять»; две по-разному некрасивые подруги в форме помогали ей то ли переезжать, то ли въезжать, перекладывая «дела» в серых папках в картонные коробки, колонны таких коробок и не давали открыться двери; опорная нога Эбергарда заняла единственное оставшееся свободным место, куда намечали поставить следующую коробку, их работа замерла, все неприязненно смотрели на Эбергарда: мешаешь, уйди.

— У нас неприемный день.

Он вздохнул, готовясь к: а что вы хотели? Никто не спрашивал, и он протиснулся назад, но благоразумно, без обид, остался за дверью. Выйдут: а что вы хотели? — или проходящее начальство накинется: к кому? а что это вы здесь ходите? — но ничего не происходило. Эбергард качал, взвешивал на ладони телефон — ничего не поделать с рефлексами! Крались по коридорам и скреблись в двери кавказцы, азиаты — черные, они знали, как заходить; веселой развалкой спешили по делам краснолицые господа в погонах, они знали, кого принимать; только для него жизнь оставалась непроницаемой: один звонок бы и… Некому звонить.

— Я тут, — Вероника-Лариса бежала по коридору в белом платье, спешили тонкие каблуки, качалась грудь, и, увидев ее счастливое, прекрасное, словно новое, впервые надетое лицо, крепкое тело, не стесняющееся своего роста, он почувствовал волны тепла, волны радости и веры: всё сможет — и с благодарностью сжал ответно стиснувшую его руку — всё понимала, как ему здесь.

— Раз так — к инспектору бесполезно ходить. Надо пробиваться к начальнику ОВД.

В прохладной приемной, стиснутой мебелью времен НИИ, КБ и РК ВЛКСМ, гербами и портретами задумчивого Путина, властвовала худая пожилая девушка, то поправлявшая рыжие кудри, то поглаживавшая ногу — от коленки до значительно открытых, до резинки, черных чулок, взгляд ее застывал и прыгал, опять застывал и — прыгал, словно следила она за перемещениями кузнечика, способного посидеть на стекле, прилипнуть к потолку и даже довольно надолго зависнуть в воздухе; кузнечик прыгал довольно хаотично и разносторонне, совершенно обходя почему-то Эбергарда и адвоката; Эбергард, как зеркальце, выставил перед лицом девушки раскрытое удостоверение префектуры, но она рассказывала в телефон далекой близкой:

— И хомячок не воняет, если за ним убирать. Самого не купайте, вода для него — стресс! И умирают так безобидно, лег поспать и не проснулся, детям не страшно. Мой-то — слушаешь? — перевязал хомяку ноги нитками — игрался так! — ножки затекли. Уж я их спиртом терла, терла, а хомяк их потом облизал и захмеле-ел… Хароший такой, — простонала от смеха, — сутки проспал! И как же его потом мучила жажда! — С трудом (как же ей не хотелось, вторая половина дня!) выполнила разгибание руки: вон, снаружи стеклянной двери часы приема — раз в месяц, а вот кнопка — вызывать дежурного? — или это всё сейчас куда-нибудь денется само?

Терпение, помнить, ради чего; дважды начинал, но бросал набирать Хассо. Нельзя. Потом, может быть, настанет «можно», после условных знаков, но так сразу… это не крайний случай. Гуляев? Не будет вникать, всё личное и бесплатное его раздражает. Лене Монголу уже не позвонишь, пресс-секретарь окружного УВД Денисов — отключен телефон, да и сколько раз Денисов представлялся, и никогда Эбергард не запоминал лица и имени, решая свои вопросы над облачностью, с «первыми лицами»; выйти и подумать, уехать и подумать, признать всё, как есть, обновить свою стоимость, но, понимая «ненадо», он звонил уже в оргуправление Пилюсу, первый раз — сам.

— А-а, Эбергард. Докладывай. Спокойно всё?

«Докладывай» придется перетерпеть.

— Ситуацию я тебе завтра доложу, в девять утра. Можешь позвонить, чтобы меня принял начальник ОВД «Смородино»?

— По поводу?

Вероника-Лариса взглянула на Эбергарда с участием: он перегрыз зубами какой-то звук боли?

— Это касается моей дочери.

— Смородино… Но там же новый кто-то.

— Панасенко, Петр Иванович, — читал Эбергард табличку. — Я у него в приемной.

— И замов там поменяли… Заваливает в приемную, а потом звонит, — Пилюс ковырялся в помятых бумажках, справочных материалах, визиточном гербарии и бормотал как бы исключительно себе: — В своем округе вопрос не могут порешать… Колхозники… — «колхозниками» называл Евгений Кристианович Сидоров людей, выпавших из жизненной системы. — Не обещаю.

Они вышли, вот сюда, за двери, показалось — долго, пока рыжая «приемная» не высунулась с равнодушным:

— Абергардов! Есть? — искренне, она впервые увидела его; важно, что, как, что сказал Пилюс, как распределил содержание по интонации и звукам: «помогите решить» или «прими и выслушай».

Панасенко, подполковник (приветствовать не поднялся, много текущей работы, недавно заступил, надо пахать, пусть люди из префектуры это отметят и доложат там своему префекту), мрачный, с рыжими пятнами на лысине; в кабинет так тихонько, словно разулся в приемной, вступил усатый зам с челкой, поднятой и укрепленной до состояния «ветераны харьковского таксомотора», дружат, наверное, с первого класса — будет свидетелем.

— Я адвокат господина Эбергарда, вот мое удостоверение…

— Когда будет надо, я вас спрошу, — раз уж невозможно удушить, оборвал ее начальник ОВД. — Ну?

Эбергард рассказал «что» и «как», как самому показалось — без лишнего.

— И что же… вы хотите?

— Объяснить матери моей дочери противоправность ее действий… Перспективу возбуждения дела.

— Хотите, чтоб припугнули. Все хотят, чтобы милиция пугала… — подполковник уморился, это какаято Голгофа, пойдет застрелится, одиночество страшной ноши. — А надо было не разводиться, а думать! — и вмазал ладонью по столу, первый раз. — Какое похищение?! Мать не может похитить свою дочь! Где ваша дочь?

— Я не знаю. Где-то в Крыму.

— Информацию не хотите давать? — Удар «два»! и, подобравшись, жабьи набрякнув, он такой же человек и, может быть, давно устал плющить, отжимать, прессовать и давить. — Хотите, скажу вам по-мужски, зачем вам это надо? Просто, по-милицейски скажу, — нечасто ему вот так приходилось, без поставленной задачи, он действительно спрашивал!

Не скажешь «да на хрен ты мне…»?!

— Пожалуйста. Скажите.

— Вы не занимались воспитанием дочери. Когда разводились — о ней не подумали! А вот теперь зачем-то вам дочь понадобилась. Чтобы алименты не платить, а? Или квартиру делите? Угадал? Для карьеры нужно? — Накатывало и накатывало, Эбергард наизусть знал маневр «сперва нагони холоду», сам исполнять мастер, знал: надо просто подождать «действия второго, последнего», до «по делу», нельзя подводить Пилюса, он же звонил, и всё-таки — больше не мог, задохнувшись от ярости и желания вмазать по этой желтой пасти, дряблой служилой шее, избитой хомутом и золотыми цепями, дернулся «встать-уйти!», и за мгновение — Вероника-Лариса больно вцепилась в его колено — когтями!

— Фотография дочери есть, последнего времени? — также недобро, но уже опасливо взглядывая «не слишком я… этого, что может быть связан с кем угодно?». — Я так понимаю задачу, — Панасенко взглянул на с десятикратным усилием проживающего каждое сказанное зама. — Установить где и вернуть домой.

— Не надо домой, это травма для ребенка. Только установить адрес, чтобы я смог слетать навестить.

— Принято. Пишите заявление. Завтра выедет на дознание наш сотрудник. Только, уважаемый, не могли бы нам, с транспортом как-то… А то у нас, сами знаете…

— Машину я дам.

— Не обижайтесь на прямоту, так уже устал от всего, — Панасенко товарищески улыбнулся: кому мне еще пожаловаться? — Делить детей — дело тяжкое. Не дай Бог кому-то из нас, — и испытал строгим взглядом «не вздумай!» замершего от ужаса зама. — Не обижайтесь.

В приемной, пока Эбергард разборчиво писал заявление и копию, зам пытался удаляться по делам службы, но какая-то пожизненная резиночка, прикрепленная к брючному ремню, растягиваясь до известного предела, отбрасывала его назад:

— А визитки можете сделать? Начальнику — буквы выпуклым золотом. И мне. — И возвращался. — У сына день рождения, нельзя ли фотоальбомчик отпечатать, формата… Как такой называется?

— А-три.

— Такого, для памяти, гостям. Штучки тридцать две, как книжечку… А обложку можно, чтоб не как клеенка, а ткань? А кожу? — И возвращался. — Нам бы еще начальнику аквариум в кабинет. Его рыбки успокаивают. Литров на двести. А во всю стену? Я вот в кино видел — во всю стену! Если что вспомню, я еще позвоню.

В машине — Вероника-Лариса не понимала: нельзя при Павле Валентиновиче, жизнь Эбергарда не доступна пониманию купленного человека — дура даже не пыталась понизить голос, что-то сокращать, заменять знаками:

— Дай я позвоню в муниципалитет сама, — и билась, за него (и водитель слышал!): — Виктория Васильевна! Да что значит: он сам оставил семью?! Он же отец! — пока он читал сообщение от Эрны.

«На меня никто не давит. Я сама не хочу встречаться с тобой раз в неделю», Вероника хотела еще обсуждать, общаться еще, разделять эмоции, успокаивать и быть вместе, но Эбергард высадил ее у метро и дальше ехал, скособочившись на заднем сиденье, словно покусываемый внутрикишечной болью, от стыда заголения своего попросив:

— Радио погромче, — спрятавшись за песенки, и когда полез наружу, Павел Валентинович (теперь уже не удержится! добавит неуместное «от души») вдруг прочувственно сказал:

— Спасибо большое вам.

С заготовленной неприязнью, сейчас я его припаркую:

— За что?

— Что премию мне дали. Вчера, на шестьдесят пять лет. Жанна от вас конверт передала.

— Поздравляю, — вот о чем Павел Валентинович думал всё это время; отпустил машину на углу Ватутина и завернул в стеклянную коробку, где пекли картошку, ноги подгибались, заломило скулы от постоянного стискивания зубов, еще пекарь (картофелепечник? или как ее?) не успела его заметить, как Улрике (отключить, не соединяться, не брать):

— Что случилось? Что случилось у тебя?! Что?!!

Прислушался: Улрике плакала, далеко, но отчетливо:

— Родной, у тебя много работы? Ты не мог бы сейчас приехать? Ничего не случилось. Но мне почему-то вдруг так стало гру-устно. Ты же понимаешь — я совсем одна. Всё на мне — готовка, стирка… Ты этого не видишь. А мне сейчас надо много отдыхать, надо, — она стала плакать погромче, — чтобы все меня берегли, обо мне заботились… Выполняли капризы… Я должна чувствовать любовь… То, что я делаю, вынашиваю, это очень тяжело, тебе этого не понять, а ты почитай, что про это пишут… Беременность должна быть праздником! Меня надо радовать… Делать сюрпризы… Маленькие подарки… Я — больше не могу, — и разрыдалась до кашля, выронив, но не отключив телефон.

— Спи, — перед сном поцеловал ее машинально, как выключают не глядя, как это делает рука, свет, — точным, ленивым, до последнего рассчитанным, скудным движением, и полчаса мыл посуду, тер — удивительно, как в небольшой кухне помещается столько грязных сковородок и кастрюль, задыхался: Эрна уехала, он остался, может, не навсегда, пока Эрна не может идти против матери, подыгрывает, и ее хвалят за мелкий садизм (но внутри — остается его дочерью и ждет, когда отец ее вызволит); и Сигилд на глазах подруг загнала себя в кирпичный угол, неповоротливое место, суд поможет ей сдаться без стыда (теперь уж ничего не поделаешь!), успокоится, отпустит Эрну, родит себе ребеночка, и будет не до Эбергарда, не до «куда еще побольней уколоть», а Эрна запомнит — отец боролся за нее, то есть — не бросил и любил.

Роман Александра Терехова: Немцы. Читать онлайн без регистрации. Часть пятая.